Увидал царь-батюшка тот каравай, пальчиком потыкал. Отломил краюшек, в рот положил – тут-то очи государевы на лоб и полезли! Ни с кем не поделился, себе сныкал. Жадина, – шепчут бояре!

Долго выпытывали у Ивана, кто ему такой хлеб испек. Да тот на своем стоит – лягушка моя! Да и всё тут…

Пришел Ванятка в опочивальню довольный. Улыбка на устах играет, ямочки на щеках. Какой молодец, как посмотришь – заглядишься!

– Спасибо тебе, – говорит, – Василиса! Никогда я так не тешился!

Рассказывает мне про то, что в зале царской деялось, а у самого слезы на очах ясных навернулись от смеха. Я тоже сижу, от смеха квакаю. Да, знамо ли дело, супротив пирогов матушкиных устоять! Сам Кощей-царь в свое время не устоял.

– А тебе мой пирог понравился? – спрашиваю у Ивана.

– Понравился, – отвечает. – Кабы ты девицей была, тотчас бы женился!

Ох, Иван, не бередил бы ты сердечко девичье… Порешила же я в терем батюшки отправится. Ан нет, ещё один царевич на голову мою. Что ж… Поглядим, как жизнь сложится... Вот.

Весь день царевич весел. Бает мне, какие книжки читал, какие страны заморские бывают. Да интересно так, заслушаешься! Про зверей элефантов рассказал, о двух хвостах. Про жар-птицу, фениксом называемую. Про змея-полоза с глазами золотыми.

Да и я от него не отстаю. Баю ему про колдовство-чародейство, про волков-оборотней да старых богов. Как к Кощею за царевнами ходили, баю. У Вани глаза горят изумрудами. Интересны ему мои рассказы. Сам уже забылся, что с лягушкой зеленой говорит.

А вечером снова позвал царь сыновей.

Одевается Иван, чтоб в залу церемониальную идти, а я думаю – надо ему на рубашке узор вышить. Ещё красивее Ванятка будет.

Тесно в зале царской. Бояре кругом стали, сопят натужно. Челядь собралась. Даже мальчонка-посудомойщик из кухни прибежал. Все послушать хотят, какую загадку государь будущим невесткам загадает. Царь на троне резном сидит. Корона на голове камнями самоцветными переливается. Ворот соболиный, пушистый так и норовит в рот влезть…

Сынов дождался. Хлеб похвалил, скрепя сердце. Спросил Ивана еще раз, кто его невесте хлеб печь помогал. Ответа не добился. И приказал невестам к утру ковры узорные соткать. Чтоб душу царскую порадовать.

Пришел Ванятка назад, пригорюнившись. Опустились долу очи зеленые.

– Чего пригорюнился, – спрашиваю, – добрый молодец?

– Подвёл я тебя, Василиса, – отвечает. – Приказал батюшка ковер узорный к утру соткать.

– И чем же это ты подвел меня, Ваня?

– Не зря ты на болоте сидела, – прозорливо отвечает царевич. – Уж не пряталась ли от кого? А я тебя супротив воли на свет вынес. Теперь вот работать заставляю.

– Нет, Иван, – смеюсь. Плохой из него отгадчик. – Не пряталась. Да и заставить меня никто, даже батюшка, не мог. Может и хорошо, что вынес. А про ковер не волнуйся. Утро, оно вечера мудренее.

Подошел Иван к кровати, зарделся. За ширмочку зашел, вещи там снял. Свечи потушил, да под одеяло юркнул. Стеснительный такой… Будто я вчера ничего не разглядела уже…

Лежит Иван-царевич, ворочается, вздыхает. Наслала я на него сон сладкий, а сама помощников зову: «Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь шелковый ковер ткать – чтоб таков был, на каком я сиживала в тереме у родного моего батюшки!»

Явились помощники мои, невидимые. Заткались в воздухе нити шелковые, блестящие.

Ковры я тку неплохо, что не говори, ведь и учила меня сама Марья-искусница. Да и Баба Яга помогла – показала, как волошбу в картины вплетать, чтобы они живыми казались. Задумала я, красна девица, выткать царю Берендею море-океан. Чтоб плыл по волнам корабль-парусник. И чайки над волнами. Вот!

Запели слуги невидимые песню без слов про синее море. В песне той вода соленая плещется, чайки кричат, волны бьются о борта просмоленные. Матросы гомонят, берег земли слышится. Снова домовой пришел, улыбается: «Здравствуй, Василиса, свет, Кощеевна! Я тут соглядатаев ночных спать положил. Ладно ли?»

– Спасибо тебе, домовой-батюшка! – говорю ему в ответ. – Помощь твоя всегда кстати.

Села я ковер ткать, а сама песню пою про моря и страны дальние. Ту самую, какую дядька, Соловей-разбойник, братьям моим пел. Натянулись струны тонкие, шелковые, прямо в воздухе. Уток[6] так и ходит меж нитей, узор тянет.

Хорошо работа под музыку идет, спорится. Вот уж море пенное появилось, небо синее. В море рыбы-дельфины скачут. Парусник по волнам так и пляшет. Паруса белые и багряные ветер раздувает. На палубе фигура Ивана-царевича – ох, хорош! Звёзды вверху в созвездия складываются, путь кажут. А понизу солнышко рассветное встает, зарей край неба освещает. Вдали берег видится, причал с кораблями, город портовый.

Махнула я ручкой белою – нити на ковре сами натянулись, разгладились. Заиграл ковер в свете свечном красками яркими, зазолотился. Хоть сейчас на стену вешай, гостей диви! А без колдовства-то и в полгода не справилась бы!

Осталось время у меня до рассвета. Дай, думаю, приятное Ванятке сделаю. Взяла его чистую белую рубаху, на утро приготовленную, да узор шелковый выткала. Бегут по вороту травы изумрудные, как глаза Ивана-царевича, цветут цветы красные, как девичьи уста.

Вот и рассвет за окошком теплится. Свернула я ковер – умаялась, такой тяжелый. Домовому молока в блюдце нацедила – за помощь. Помощникам невидимым – яблок спелых с блюда на столе дала. Подошла к Ване и стою, любуюсь. Ах, хорош царевич в час рассветный! Ресницы кружевом веки оплели, уста алые в улыбку сложились. Может, не стоит возвращаться мне в дом отцовский пока?

Поцеловала я Ивана-царевича, в лягушку обратилась. На стол запрыгнула, а сама думаю – ох, и сладкие уста у тебя, Ваня…

Проснулся Иван на рассвете, а с кровати вставать не спешит. Снова сон ему дивный снился про девицу-красавицу. Снова песня во сне разливалась. О синем море, дальних далях, удалых мужах… Снова приходил домовой на подмогу, глазами смешливыми по сторонам глядел. И снова очнулся царевич, когда девица его алыми устами поцеловала.

Верится Ивану и не верится. Чует он – не простой сон, не простая девица. А как докажешь? А Василиса уже лапкой в сторону свертка тыкает, серебристыми глазами смотрит внимательно. Мол, собирайся, поднимайся, на поклон к государю иди.

Дернулся Иван встать, да вспомнил, что ничего, кроме одеяла на нём нету… Обернулся тем, что было и пошел за ширму, одеваться. Не учел царевич – ширма стоит супротив окна, тонким сукном обита, а солнышко встало яркое… Василисе и так всё видать.

Надел Ваня штаны узорные, сапоги, хватился – а рубашки-то, на утро приготовленной, нету!

– Василиса, ты рубаху мою не видела?

– На стуле погляди, – посоветовала лягушка.

Белая, аккуратно сложенная вещица, и впрямь, лежала там. Развернул её царевич, да так и ахнул – изукрашена рубаха листочками изумрудными, а сквозь листву красные цветики пылают. Ну, Василиса, ну, рукодельница!

– Удружила? – довольно спросила лягушка.

– Ещё бы… – радостно пробормотал Иван. – Спасибо на добром слове!

Полночи не спал царь Берендей, думал-представлял, что за ковер ему Иван принесет. Со старшими-то все понятно, ихние тетёхи придумают чего, а вот младшенький со своей лягушкой… Интересно, кто ж ему с хлебом удружил? Если б государь не знал точно, что никто из его челяди не в силах испечь такое чудо, то предположил бы – помогли Ивану. А тут, даже думать незнамо что… Да и соглядатаи царские говорили, что всё спокойно было в опочивальне царевича. Не выходил Ваня никуда, не приходил никто.

Тронная зала снова была полна, как и вчера вечером. Купцы сбились в кучку, тихо перебрасываясь ничего не значащими фразами. Послы заграничных держав, любопытно блестя глазами, тормошили бояр на предмет информации. А остальные просто с возбуждением ждали вестей.

Старшие царевичи, как водится, пришли с женами, волоча на себе свертки. Как видимо – с коврами. Иван пришел один, блестя широкой белозубой ухмылкой, притащив цветастую трубку на плече.