Улыбка на лице Сергея потускнела.

— Она об этом не знает, — бесстрастно ответил он. — С Ленкой я вчера повидался, в школу заходил. Но про Чечню они пока не знают… А ты не грусти, Танюха. У любой войны есть конец. Эта война не мировая, конфликт местного значения. Мы там скоро управимся. Деньжат зашибем и вернемся.

«Какого уж местного значения, — мысленно откликнулась на его слова Татьяна, — если по России добровольцев берут? Если в Москве да по другим городам жилые дома взрывают?.. Как же я не заметила-то? Отговорить его не успела? Зачем, зачем отпускаю? Там же смерть… — Мысли Татьяны, будто ошпаренные, кидались с одного на другое. — Будь проклята эта власть! Вот до чего мужиков довела! Они на войну идут, чтоб деньги на хлеб заработать… Что же мне сделать-то? Он, может, последнее, что у меня есть».

— Я не отпущу тебя, — пробормотала Татьяна.

— Брось, Танюха! Я ненадолго ухожу. Ну, пора мне. — Сергей поднялся, одернул куртку, взял в руку кепку.

Татьяна тоже машинально поднялась. Она хотела сказать что-то веское, оградительное, вразумить его; вцепилась пальцами в его рукав. Но Сергей опередил ее слова:

— Ты не провожай меня, ладно? Без обиды. — Он разжал ее пальцы на своем рукаве.

Дверь за Сергеем давно захлопнулась. Татьяна всё еще сидела на краю постели, обобранная, вновь приговоренная к одиночеству. На Сергея она не держала и мизерной обиды. Она его понимала, — понимала и прощала. Она сама в час бы собралась и поехала с ним в Чечню — санитаркой, уборщицей, поварихой… Какой-то тяжкий, смертный упрек был адресован не Сергею, а всему миропорядку и сволочному российскому правлению, которое опять оделяет горем простых русских баб.

«Может, еще успеем? — вдруг спросила Татьяна себя и еще кого-то. — Была не была, надо попытать. Лишь бы от войны отказался».

Она спешно кинулась одеваться.

Марина видела свою соперницу только на школьных фотографиях Сергея. Стоит обыкновенная девчонка в ряду сверстников, в белом фартуке, с бантами на голове. Но сейчас, лишь приоткрыла дверь на звонок, сразу догадалась: кто есть утренняя незнакомка гостья.

— Сергея в Чечню забирают. Вот сказать пришла… Меня Таней звать. Вот те крест, Марина, я вашу семью разбивать не хочу… Нельзя его туда отпускать.

— Как забирают? — промолвила Марина. — Кто забирает?

— Сам он уходит, контракт подписал. Вместе с Лёвой Черных подписали… Ты бы собиралась поскорей. Может, поспели бы…

Отрывистые слова разговора в прихожей, всполошная суета, быстрые шаги подняли с постели и Ленку. Она выглянула из своей комнаты в дверь, увидела папину тетку.

— Девчонку тоже можно с собой взять, — сказала Татьяна, кивая на Ленку.

— Собирайся, быстро! — скомандовала дочери Марина.

Утро было холодное — стояла уже глубокая осень. На выцветшей палой листве лежала белая соль заморозка. Некоторые лужицы по окрайкам подзатянул тонкий, с разводами лед. Зябко сквозил низовой ветер. На автобусной остановке пришлось мерзнуть.

Автобусы ходили редко, и оттого в этот «пиковый» час — битком; едва втиснулись. Ленка жалась к Марине, иногда снизу вверх косилась на Татьяну, которую привел в их дом какой-то исключительный случай. Она слышала разговор «тетки» с матерью о Чечне, о папе, о дяде Лёве, она понимала, что папа и дядя Лёва собрались куда-то далеко на Кавказ, но не понимала, чем может обернуться их поездка, а лезть сейчас с вопросами к матери в автобусной толкучке не смела.

Марина с Татьяной в дороге тоже не обмолвились словом. Отговорить, подбить Сергея на отказ от контракта Марина не надеялась: не отступит он от своего, тем более повязанный Лёвой. Но в душе она все же держала песчинку надежды, шанс на чудо: вдруг какая-то потусторонняя сила, даже какое-нибудь недоразумение или путаница переломят ход событий, и удастся Сергея отвести от жуткого найма. Любой ценой спасти, лишь бы на войну не ушел. А там живи где хочет. Хочет — с ней, — Марина без ревности поглядывала на попутчицу Татьяну. — А захочет — пусть возвращается. Казалось, и Татьяна, не пророня сходных слов, разделяла Маринины мысли.

Набор контрактников в Чечню в никольском военкомате не секретили. Про наемников, которых почему-то называли закавыченно «чеченцы», говорили в городе без живости, обреченно, сочувствуя тем, кто искал себе в этой службе весомо оплаченное, но чересчур валкое место под солнцем.

В перегруженном дребезжалом автобусе до комендатуры тащились долго. У здания комендатуры и у ворот соседствующей воинской части людей почти не было — редкие случайные прохожие. По всем приметам, народ с проводин разошелся, разъехался. Между тем за глухим бетонным забором воинской части звучала духовая оркестровая музыка. Бравурная, зазывная «Славянка». Значит, еще не уехали, все там!

Татьяна и поспевающие за ней Марина с Ленкой подбежали к приворотной кирпичной будке контрольно-пропускного пункта, сунулись в двери. Внутри дорогу преградили вертушка и сержант с повязкой на шинели, со штык-ножом на ремне.

— Куда? — без строгости, лишь с удивлением спросил он.

— Туда! Проводить! — выпалила Татьяна.

— Кого? Если «чеченцев», так они уж уехали. Минут десять как уехали, — сказал сержант. — Тут всё быстро прошло. Перекличка и — в машину.

— Не врешь? — строго взглянула на военного Татьяна. — Может, там они? Чего музыка играет?

— Репетиция у музыкантов. Каждый день так гудят. Не верите — сами поглядите, — сержант нажал педаль вертушки.

Татьяна, Марина и Ленка пробрались через крутнувшиеся четвертины вертушки, вышли на внутреннее крыльцо КПП. Большой плац в осенних лужах с одной стороны поджимали казармы, с другой — щиты с рисованными плакатными солдатами на строевой подготовке. У невысокой трибуны дудел оркестр. Несколько солдат с духовыми инструментами без дирижерского управления гремели легендарным маршем. Казалось, громче и сытнее всех звучал огромный тактовый барабан, который висел на лямке на низеньком солдате, который и бил в него колотушкой. Никого больше ни на плацу, ни поблизости от плаца не видать. Только этот оркестрик, духовой, солдатский, берущий не столько слаженностью, сколько мощью. Да еще вороны, которые сидели на высоких тополях, хохлились то ли от промозглого утреннего тумана, то ли от громобойной музыки.

— Не успели, — обронила Татьяна.

Марина посильней сжала узкую холодную ладонь Ленки.

Маленький солдат, словно бы оправдывая свое привилегированное музыкантское положение — музыканту в армии всегда легче, чем немузыканту, — с силой бухал и бухал в пустое нутро огромного барабана.

Возможно простудившись, а скорее всего — от нервного озноба, Марина к вечеру того же дня сильно захворала: ударило в поясницу, ломота в суставах — всю ее разбило, как старую изъезженную телегу, свалившуюся под откос… Ухаживала за ней Ленка, которая после отбытия отца как-то заметно повзрослела, стала за собой мыть посуду, перестала играть в куклы. Маленькими ладошками она усердно натирала матери спину пахучим меновазином, ставила ей горчичники, строго по часам давала таблетки, прописанные участковым врачом, приняла на себя домохозяйство.

14

Утром этого дня Роман поехал на Ваганьковское кладбище — какая-то внезапная душещипательная сила толкнула его к отцу.

Он стоял у могилы, немного недовольствуя, что на высеченном портрете на темном мраморе отец лживо молод, на себя не похож, приукрашен и чем-то фальшиво напоминает известного эстетствующего режиссера, который протер до дыр экран телевизора, переползая, как тюлень, из одного ток-шоу в другое. Вспыльчивый и самовластный, отец выглядел на камне каким-то приглаженно воспитанным, слащавенько интеллигентным. А ведь он интеллигенцию не жаловал. «Нашей интеллигенции кажется, что она всё понимает и чего-то значит. Ни черта она не понимает и ни хрена не значит! В России правит только верховная сила, а интеллигенция — как шавка подзаборная. Лает, лает. А подойдешь к ней, скажешь: «Ну, чего ты, малыш, разлаялся?» Погладишь по загривку, и она хвостиком завиляет. Еще как завиляет!» Роман даже подумал, что если бы отец увидал свой надгробный портрет, пожалуй бы сплюнул: «Экую вы тут лакировку навели! Побрал бы вас!..» И обязательно бы расцветил слова матюгом.