Екатерина Алексеевна испуганно взглянула на сына:

— Уже завтра? Ты ж говорил, еще несколько дней… Куда хоть ты теперь, Лёвушка?

— В Дагестан. Склады охранять по найму.

— Разве у них там, в Дагестане, своих охранников нету?

— У своих силенок маловато… Грибочков, мама, принеси, капустки. Картох давай отварим. Сядем рядком, поговорим ладком. — Он наконец-то вынул из-за пазухи бутылку-путешественницу.

Стол собрали по-простецки, с обыкновенными домашними закусками, но не в кухоньке — в горнице; стол круглый, просторный, накрытый набивной красной скатертью. Екатерина Алексеевна водку почти не пила, пригубила из горькой рюмки — вся переморщилась. И почти не ела.

Лёва пил водку и ел картошку с грибами и с квашеной капустой тоже без аппетита, проваливался в задумчивое молчание, откладывал вилку. В какой-то момент вскинул курчавую голову, попросил:

— Поиграй на гармошке, мама! Что-то грустно сидим. Спой!

Екатерина Алексеевна просьбе сына не удивилась. Каждый раз, когда собирался он надолго покинуть дом, требовал у нее попиликать на гармошке. Инструмент с разноцветными лепестками инкрустации, с пестрыми и мягкими, фланелевыми мехами, смастеренный народным умельцем, она привезла из родной деревни, где и выучилась еще в отроческие годы слаженно давить на басы и голоса. Кроме песен общеизвестных она иногда под собственный аккомпанемент негромко исполняла песни, которые, казалось, никто, кроме нее, не знал.

В сельском бедняцком роду Екатерины Алексеевны числился прадед, певун, который ходил по деревням, «сбирал» куски подаяний и пел песни под гармонь. Все считали, что он отъявленный лентяй, не умеет и не хочет работать, потому и шастает по деревням, как потешник, христорадничает. От него, от былого странствующего певца, и слышала Екатерина Алексеевна некоторые песни; когда прадед был уж совсем стар и дряхл и почти не слезал с печки, он иногда тихонько гундосил складные слова на старинный мотив.

А еще Екатерина Алексеевна любила частушки. Порой пела забористые, даже охальничьи.

Она знала мелодии и знаменитых русских песен, народных, тягучих, заунывных, берущих за живое; и веселых, озорных, зовущих в пляс. «Степь да степь кругом» и «Коробейники», «То не ветер ветку клонит» и «Ехал из ярмарки ухарь купец». И вот тут, с зачином этих песен, Лёва начинал подыгрывать матери на самодельной дудочке.

Свои первые дудочки он научился делать еще в мальчишестве, из сухих папоротниковых растений, что росли в оврагах, на низких лесистых местах и на болотах. Он выделывал из сухого папоротника трубку, с одного конца затыкал ее, просверливал в ней отверстия и, как пастушок из сказок, дудел в свою свирельку. Позднее Лёва разжился настоящей дудочкой, сделанной в музыкальной мастерской, но впоследствии все равно предпочел инструмент собственного изготовления. В досужий час он выучился выстраивать мелодии, на слух подбирал гармонию той или другой запавшей в сердце песни. Звук у дудочки был негромок, напоминал звук флейты. Этот звук мягко ложился на музыку гармошки. Под материными пальцами гудели басы, попискивали голоса, и в эту полифонию вливалась тонкой фистулой дудочка Лёвы.

Потом Екатерина Алексеевна спела песню, старинную, о разлуке.

— Не горюй, мама, — сказал Лёва, когда песня кончилась и мать как-то растерянно умолкла. — Жизнь — штука в общем-то лафовая. Да без денег в ней не вырулишь. Вот вышла ты на пенсию, на эту пенсию в последнее время и тянем. Стыдно мне так. Для мужика — совсем стыдно. Завод развалили, работы в городе нормальной нету. Грузчиком — не хочу. Потому и согласился, потому и уезжаю.

Екатерина Алексеевна даже не пробовала его отговаривать. Наотговаривалась уже в прежние разы: не впервой Лёва пытал счастье на чужой стороне. Она сидела, опустив голову на затихшую гармошку. По щеке ползла слеза.

Лёва сидел напротив матери, тоже потупив голову, мял в руках дудочку. Глаза у него были закрыты. Песня, которую только что пела мать, была давнишней, изустно переданной со времен, быть может, петровских или того ранее. Когда звучала эта песня, Лёве порой чудилось, что голос матери доносится до него откуда-то из глубины веков, из толщи российской истории, в которой женских провожанок и слез набиралось выше горла. Это его успокаивало, расставальческая печаль не была гнётной и вселяющей страх. Не он первый, не он последний.

Татьяна надивиться и нарадоваться не могла на Сергея.

Он утеплил оконные рамы, прочистил дымоходы печи, укрепил подпорки в погребе, оббил войлоком дверь, чтоб не тянуло, исколол тракторную повозку пиленых березовых дров, которых закупила Татьяна на зиму. «Теперь никакой дубак нам не страшен. Правда, Сережа?» — говорила она, ласкаясь к нему. И всякий раз поутру, пробуждаясь в постели не одна — с Сергеем, ей хотелось приластиться, прижаться к нему, согреться, как котенку под теплым боком доброго покровителя.

Сегодняшним утром в постели Татьяна тоже хотела обнять Сергея, потянулась в его сторону, но на диване-кровати его не оказалось. Скудный молочный свет брезжил в окошке. Час был еще ранний, но Сергей стоял уже весь собранный: в куртке, в ботинках, рядом — рюкзак, на котором кепка.

— Проснулась? — добродушно спросил он, кивая Татьяне. — Ты сладко спала, тревожить не стал. Думаю, разбужу перед самым уходом.

— Перед каким уходом? — замерла она.

Ей враз вспомнился минувший вечер: Сергей всё поглядывал по сторонам, как будто что-то примечал, что-то прикидывал взять в дорогу и как будто беспрерывно разговаривал с собой. Татьяна не вмешивалась: человек и сам с собой должен наговориться, зачем его сбивать. И в постель вчера Сергей лег намного позже Татьяны: ходил в сени, чем-то там постукивал, у рукомойника чего-то возился, ботинки нагуталинил.

— Отчаливаю я, Танюха. Прости, если что не так. Спасибо тебе за все. — Он даже пригнулся в полупоклоне.

— Куда ты?

— В Чечню. Служить по контракту, — веселым голосом ответил Сергей. — Сколько можно у тебя на шее сидеть? Пора и честь знать. Вместе с Лёвой Черных уходим. Извини, раньше тебе не сказал. Мы с ним условились: никому заранее ничего не рассказывать. Чтоб лишних разговоров и переживаний не было… Давай, Танюха, прощаться.

Она рванулась с дивана, запуталась в одеяле, чуть не грохнулась на пол. В одной ночной рубашке бросилась к Сергею, крепко обвила руками.

— Надо хоть накормить тебя в дорогу-то. С собой чего-нибудь возьми… Я сейчас приготовлю, Сережа. Погоди…

— Не беспокойся, — перебил он ее метания. — Я чаю немножко перехватил. Да и с сегодняшнего дня поступаю на казенное довольствие… Давай присядем на дорожку, по обычаю. Ты кофту на себя накинь, дрожишь вся. Ноги в тапочки сунь.

Они присели на краешек постели.

— Куда ты сейчас? На вокзал? — спросила Татьяна.

— Сам толком не знаю. Построение в воинской части, у комендатуры. Потом сразу повезут в область… А дальше — то ли в Дагестан, то ли сперва в Подмосковье на формирование. Я теперь человек военный. За военных людей — ты сама армию знаешь — начальство думает.

У Татьяны дрожали колени, она туго натягивала на них ночную рубашку, старалась подавить трясучку.

— А твои родные? Марина твоя знает, что уходишь? — встрепенулась Татьяна.