Это чувство радости напомнило ему избавительное чувство свободы, когда развелся с первой женой Натальей: «Всё, пташка, теперь твои упреки, твоя глупость, твое прожиганье денег — меня никаким боком не касаются. Прощай, детка! Я свободен от твоих капризов, от твоих заскоков, от твоих безмозглых поступков!» Точно так же и Россия: ариведерчи, милая! гудбай! Гнусные дороги, красноносые хроны, вонючие бомжи, повсеместное ворье, бестолковщина — всё это уже совсем его не касается. Теперь известие о том, что африканское племя мумбо-юмбо съело тухлого крокодила, а потом загнулось от поноса, и известие о том, что никольские одяжки залезли в цистерну с синтетическим спиртом, напились его и через час подохли от отравления, станут для него одинаковыми…

Звонок в прихожей прервал саркастические мысли Бориса. Гостей он не ждал и в них не нуждался, и увидев в дверях Лёву Черных, доброжелательством не воспламенился.

— Вмажем по стакашке? А, Борька? Повод есть капитальный. Я водярки принес, — быстро, по-компанейски заговорил Лёва, сразу перешагивая порог и обнажая свои интересы.

«Мне это надо? — мысленно спросил себя Борис, недоверчиво глядя на приятеля. — Слушать его басни про олигархов? Поднимать идиотский тост: «За смерть буржуев!»? Да вы сперва сами научитесь работать, лапотники! Каждый на своем месте!.. И потом голова будет болеть с похмелья. Водка-то у него какая-нибудь паленая. Уж точно не «Смирновская». Э-э, нет, мне теперь… Теперь! мне это уж определенно не надо!»

— Я пить не буду, — сказал Борис. — Если хочешь, выпей один. Я занят сейчас, мне статью надо дописывать. Проходи на кухню.

— Чего кочевряжишься? Давай вмажем, — напирал Лёва.

— Нет. Не буду. Нет! — окончательно окреп в своем отказе Борис.

Лёва потупился, видать, оценил в его голосе и черствость, и неуступчивость. Потом посмотрел ему в лицо:

— Вольному воля. Я ведь проститься пришел. Может, и не увидимся больше. Ты когда туда? — Лёва кивнул на толстую книгу, которая лежала на тумбочке — «Разговорник на иврите», объясняя, что «туда» — это значит в Израиль.

— Скоро, — ответил Борис.

— Вот и я — скоро, — сказал Лёва.

— А ты куда собрался? — спросил Борис.

— На заработки. Подлататься мал-мал…

— Опять на Север?

— Нет, в этот раз на юга подамся. В сторону моря… — усмехнулся Лёва.

Рядом с самоучителем востроглазый Лёва усмотрел и ту книжицу, которую читал Борис, — «Евреи Никольска».

— Слышь, Борька, скажи честно. Только честно, все равно уезжаешь. — Лёва хоть и говорил о честности, но смотрел на Бориса лукавенько, словно приготовил ему маленький подвох. — Правда, что в России евреям плохо живется?

Борис машинально пожал плечами, ответил без огонька:

— Когда не задумываешься, что ты еврей, то живешь, как все в России. Одни — так себе, другие еще хуже. Но когда начнешь осознавать себя евреем, тогда становится тяжело. Тогда и понимаешь, что ты здесь чужой. Большинство населения, вся армия, все менты, все гэбисты — это люди к тебе враждебно настроенные. Они всегда готовы сделать подножку. Даже преуспевающий еврей здесь будто бы идет среди толпы босяков с лотком бубликов, и все эти босяки норовят стащить эти бублики.

Они помолчали. Лёва посерьезнел, хитроумие с его рябого лица сползло.

— В конце концов, русские босяки всегда будут правы, — сказал Лёва.

— Почему?

— Потому что они сюда евреев не приглашали. Как говорится, в чужой монастырь со своим уставом не суйся… Ну, давай, Борька, прощаться, если выпендриваешься и выпить со мной не желаешь. — Лёва опять повеселел. — Береги там себя, в Израиле-то. Ты бы уж лучше с семьей в какую-нибудь тихую Данию свинтил. На Востоке арабы орудуют. Воевать они путно, конечно, не умеют, зато какую-нибудь пакость подстроить, бомбу подложить ума хватит. Я в Афганистане на всяких исламистов насмотрелся — уроды. Береги себя, Борька.

Борис и не собирался обниматься на прощание с Лёвой, но как-то само собой получилось, сперва пожал ему руку, а потом обнял по-дружески, даже по-братски.

Лёва Черных ушел. Борис снова остался со своими отъездными, эмигрантскими мыслями, но радость, веселящее вдохновение из этих мыслей уже улетучились. Он догадался, куда собирается Лёва на заработки, и хотя твердил себе: «Ну и что! Мне-то теперь какое до него дело? До всех до них какое дело!», но внутри его точил червь: надо было с Лёвой все-таки выпить. Нескладно вышло — он попрощаться приходил. Они с ним, вернее всего, больше не увидятся. Они ведь вместе в школе учились. Лёва, бывало, за него заступался. Надо было выпить, поговорить. Даже дрянной бы водки надо было выпить.

Борис смотрел то на книжицу воспоминаний, то на самоучитель на родном, теперь уже генетически родном иврите, но думал о еще прежней, о еще не забытой родине. Что-то кольнуло его после прихода приятеля, жалко стало с ним расставаться, и даже первую жену, дурёху Наталью, стало жаль оставлять здесь, и самого себя почему-то стало жаль, захотелось с кем-то спорить, что-то доказывать: ведь когда-нибудь и русские должны понять, что евреи им зла не хотели, напротив — хотели поднять страну, от вечного рабства избавить…

«Окаянная Россия! Недаром говорят про ностальгию. Видать, долго еще будет душу трепать… Ладно, пусть я не смогу от нее отделаться, пускай хотя бы Лёнчик сразу растет другим человеком». — Борис опять принимался себя в чем-то благостно убеждать, романтически загадывать на будущее, но внезапный визит Лёвы не забывался, и волна прежнего настроения пропала, словно слушал из приемника прекрасную душевную музыку — и она вдруг пропала; стал крутить ручку настройки, но волну уже не поймать, всё не те голоса, или музыка уже кончилась.

12

Выпить по стакашке с Борисом Вайсманом не удалось. Лёва Черных не то чтобы огорчился, но себе на ус намотал. «Вот тебе и родственничек! Знал бы он, кто мой батюшка, по-другому бы привечал. Эх! Что если самому евреем сделаться? Имею полное право! И погнал бы следом за Борькой». Лёва стал представлять, как будет переоформлять свои документы «на еврея», как станет ощущать себя по-другому, познает на себе презрение окружающих, поймет, что повсюду и менты, и армейские служаки, и фээсбэшные ищейки стали ему потенциальными недоброжелателями. «Ого-о! — рассмеялся Лева. — Так и свихнуться можно, когда себя евреем-то осознаешь. На всех упреков наберется… Несчастные жиды! Сколько брата-еврея в России обижали да оскорбляли! Их послушать, так они только и страдали. А все равно всех богаче и везде пролезут». Он сплюнул сквозь зубы, как школьник, и быстро попылил к Кладовщику, безотказному дружбану по части выпивок.

День, однако, выдался невезучий. Зинаида — жена Кладовщика — объяснила, что ее супруг поехал в областной центр, в главный «серый дом», в КГБ, значит.

— Он чего, шпиён? С повинной пошел? — сыронизировал Лёва.

Зинаида объясняла, что нет, что к людям из черных воронков он поехал потому, что отец у него сразу после войны был репрессирован, потом реабилитирован (Зинаида сказала: «оправдан»), и сам ее супруг является тоже жертвой политических репрессий, так как несовершеннолетним подвергся высылке вместе с матерью, и теперь ему может выгореть какая-то денежная компенсация за отца или какие-то льготы по жизни.

«И здесь — облом», — грустно отметил Лёва, ощущая при этом приятную тяжёлинку за пазухой, где припряталась бутылка водки, предназначенная для распития с человеком добрым и свойским. И уж никак не в одиночку! Куда податься? К Сергею Кондратову, который жительствовал у Татьяны, тоже не подплывешь: Сергей выпивки остерегался и сказал, что до отъезда ни грамма в рот не возьмет.

Со своим несбывшимся намерением «выпить и поговорить», с непочатой бутылкой водки Лёва прикандыбал домой. Екатерина Алексеевна колготилась по хозяйству, перебирала лук с полатей, упаковывала его на зимнее хранение в старые капроновые чулки.

— Мама, ты бросай покуда эти делишки. Давай мы с тобой выпьем по рюмахе. Не принято вроде с матерью водку пить, но сегодня можно. Я завтра уезжаю.