– Что вы сказали?

– Итак, канарейку выпустили из клетки. Почему он это сделал? Очевидно, должна существовать какая-то причина, а она-то и предоставит нам необходимый «ключ»

– Но что же, черт возьми, это может быть?

– Не знаю. Клетка большая, просторная, содержится в чистоте, птичке здесь удобно. Таким образом, никакой причины для такого поведения не имеется. И все же кто это сделал, а все, что человек делает, всегда имеет свою причину, объясняется эмоциональным мотивом, сознательно или бессознательно. Иначе он так бы не поступил.

– Но некоторые люди поступают просто так, без причин, – начал было Лазарус, – каприз, прихоть…

Базиль улыбнулся.

– Вам так же не нравится современная психология, как и современная музыка? Она утверждает, что даже простого каприза есть свой мотив. Даже такое не подчиненное воле действие, как заикание, имеет причину, хотя, скажем, заика не может объяснить, почему у него такой дефект. Наш злоумышленник протянул руку, раскрыл ладонь и пальцем открыл дверцу, потянув ее на себя. Как видите, замок в клетке тугой, и для того, чтобы его открыть, нужно затратить определенную мускульную энергию. Но нельзя заставить мышцы работать, если только мозгу не возникает какая-то эмоциональная искра. Каким бы по характеру ни было действие – рациональным, иррациональным, каприз, прихоть, – всегда при этом должен наличествовать какой-то импульс. Очевидно, преступник чем-то руководствовался, выпуская птичку волю, испытывая при этом какие-то чувства. Если бы только мы могли определить, почему он так поступил, то в наших руках был бы «ключ» к опознанию убийцы.

Та серьезность, с которой Базиль излагал свою теорию, произвела на Лазаруса впечатление.

– Может, в основе его поведения лежала жестокость? Птица, которая привыкла к клетке, часто бывает поражена неожиданно предоставленной ей свободой. Тогда она может повредить себе крылья или ножки?

Базиль подумал немного, а затем отрицательно покачал головой.

– Если все дело было в жестокости, то почему он сам не причинил ей никакого вреда? Или, по крайней мере, выпустил на улицу из окна, где обычный холод или какая-нибудь голодная кошка, наконец, другая птица посильнее могли свободно лишить ее жизни?

– Вполне резонно, но… – Лазарус вновь улыбнулся своей мудрой улыбкой. – Если этот взломщик – убийца, то вряд ли можно предположить, что, выпуская птицу на волю, им руководило сострадание. Сентиментально настроенный человек мог пожалеть птичку в клетке и представить себе, что на свободе ей будет лучше. Но тот мужчина или та женщина, который хладнокровно, ножом, убивает другого человека, вряд ли испытывал жалость к какой-то птичке!

– Это очень интересный вопрос, – ответил Базиль. – Невероятно, но все же самая любопытная черта в характере и природе человека заключается в том, как он ухитряется удерживать доброту и жестокость в отдельности, в непроницаемых отсеках своего сознания. Нацистский главарь Юлий Штрейхер, жестокость которого по отношению к себе подобным хорошо известна во всем мире, плакал, как ребенок, когда умерла его любимица – канарейка. Во всяком случае маловероятно, что убийца пожалел Дикки, потому что она сидела в клетке, но и такого предположения нельзя сбрасывать со счетов. Какое-то чувство, сознательно или бессознательно, все же руководило им, когда он отпирал клетку. Но какое? Мы даже не можем с уверенностью сказать, что это сделал тот, кто обожает канареек, или же, напротив, тот… кто их ненавидит…

Лазарус тяжело вздохнул.

– Значит, в этом случае действия убийцы по отношению к Дикки, ее освобождение из клетки не дают вам никаких сведений, никакой подсказки о личности убийцы?

– Хотелось бы… – Базиль смотрел, не отрываясь, на канарейку, которая с большим удовольствием прыгала с жердочки на трапецию и обратно. – Хотелось бы… – повторил он тихо… – Знаете, Лазарус, я оставлю вам свой адрес. Если вам удастся выяснить что-нибудь еще об это злоумышленнике, то буду рад, если вы сразу же сообщите мне об этом…

Глава восьмая

СЛУХИ, ПРИУКРАШЕННЫЕ СОТНЕЙ ЯЗЫКОВ

Ресторан «Капри» находился в подвальчике. Вниз, в тускло освещенный, похожий на пещеру зал, окрашенный в красно-белые тона, вела небольшая лестница. Темные, выложенные грубым камнем стены оживляли встроенные в них зеркала и висящие в рамках карикатуры на различные театральные знаменитости. Плюшевый ковер скрадывал звук шагов. Столики располагались вокруг стен перед кожаными диванчиками. В центре возвышалась буфетная стойка, демонстрировавшая посетителям всевозможные лакомства – копченую холодную индейку, заливное из голубятины, яркие ягоды земляники, только что извлеченные из теплицы, и громадный торт с зеленоватой начинкой, пропитанной ромом. На переднем плане располагался небольшой бар в виде подковы. Там и нашел Базиль Полину с Роднеем.

Их бокалы были пусты. В пепельнице перед Родом возвышалась гора сигаретных окурков. Полина держала на коленях свой обычный альбом для рисования, а ее карандаш по-прежнему быстро сновал, рисуя профили посетителей. Это занятие всегда свидетельствовало о ее душевном беспокойстве.

– Привет, – поздоровалась она с Базилем. – Марш Ингелоу еще не показывалась.

– А я и не рассчитываю, что она придет, – ответил он. – Может, сядем за столик?

Они нашли один, который стоял прямо возле входа Полина и Родней сели на диванчик, а Базиль придвинул кресло и сел напротив. В зеркале над головой Полины был отлично виден сам вход, лестница и большая часть ресторанного зала. Они заказали пиво и местного изготовлен сосиски, чем, собственно, и был знаменит этот ресторан Нью-Йорке.

– Почему же нет мисс Ингелоу? – поинтересовался Род.

Полина пожала плечами. Базиль рассказал им о своем визите к Ванде, не отрывая взгляда от зеркала.

– И в результате, – заключил он, – Ванда все же опознала Владимира как Джона Ингелоу.

– Боже! – вырвалось у Полины.

Род, судя по его виду, был удивлен не меньше. Щеки Полины залила пунцовая краска.

– Значит, если Ванда действительно выходит замуж за Ингелоу… тогда, может, ты меня простишь? – И она повернула свое сияющее личико к Роду.

Базиль улыбнулся. Наблюдая за ними и радуясь за них душе, он все же чувствовал себя не в своей тарелке и поэтому не мог не внести в эту радостную атмосферу некоторый оттенок вполне оправданной настороженности.

– Тем более странно, что Ванда вела себя подобным образом… – проявляя такой интерес к Роднею.

Радость потускнела на лице Полины, как тускнеет поверхность зеркала, когда на него подышишь.

– Может, она старается добиться восхищения собственной персоной от каждого встречного мужчины?

– Возможно.

Базиль не спускал глаз с Роднея, тщательно изучая его лицо. Был ли этот юноша на самом деле столь откровенен? Действительно ли он впервые, только что, узнал, что Ванда хотела выйти замуж за Ингелоу? Его так часто видели с Вандой за последние несколько недель, и она, казалось, была совершенно уверена, что он в нее безумно влюблен.

Род заерзал под пристальным взглядом Базиля.

– Известно ли полиции об Ингелоу? – спросил он.

– Да, сведения о нем попали в первые выпуски вечерних газет.

– Тогда Марго не придет, нечего и ждать, – воскликнула Полина. – Она хоть и наглая баба и ее ничем не проймешь, все же вряд ли она рискнет появиться на публике, чтобы пообедать в фешенебельном ресторане всего лишь день спустя после убийства мужа.

– Вряд ли, – согласился с ней Базиль. – Скорее всего в данный момент ею занимается полиция.

– А она не могла быть убийцей? – внезапно предложила Полина. – Вы ведь видели, как она выходила из алькова.

Базиль рассмеялся.

– Разве брак – это единственный мотив для убийства?

– Они стали чужими друг для друга. Собирались развестись…

– Зачем рисковать головой и убивать мужа, если от запросто можно избавиться с помощью развода и получить при этом солидный денежный куш? – заметил Базиль. – В наши дни все эти убийства из-за матримониальных побуждений нужно оставить на совести садистов и тех женщин, поклонниц высшей морали, которые считан убийство поступком более добродетельным или, по крайне мере, более респектабельным, чем развод.