Когда на страх не остается сил, быть одержимым почти приятно. А если вас двое среди ничего не подозревающих, слабых людей — это похоже на игру.

Пираты курят листья почетэ, индейцы зовут такое курево «дурной женщиной» и рассказывают сказки о приворотном зелье из почетэ. Китти смеется вместе со всеми над предложением Сесила сварить зелье из единственной дурной женщины на многие мили вокруг. Юнга подхватывает Кэт на руки — кто бы мог подумать, что в мальчишке столько силы? — и сажает в пустой котел из-под похлебки. Ноги Пута дель Дьябло оглоблями торчат вверх, но индейская дурь уже действует: пиратка не злится, а задыхается от хохота, выкарабкиваясь из котла. И обнаруживает на штанах жирное мясное пятно. Швырнув в Сесила горсть песка, Китти ковыляет вглубь леса, к ручью. Лениво раздевается на берегу, полощет безнадежно испорченную вещь в воде, стоя на четвереньках, потом опускает голову в холодные струи, остужая разгоряченное лицо.

И чувствует узкую породистую ладонь на своей спине.

Билли достаточно просто нажать, удерживая Кэт под водой, и никто никогда не узнает, утонула ли она сдуру в луже глубиной по колено, или была убита хитрым английским гаденышем. Выжить! — звенит в голове Китти гулкая пустота, словно колокол, зовущий прихожан к мессе.

Кэт готова вспомнить былые навыки, выказать покорность, прогнуться в спине, лениво-развратно выставляя зад. Тогда, наверное, рука между лопаток ослабит нажим, а чертов Сесил позволит ей прожить еще один день. Но Китти отчего-то против — и Пута дель Дьябло распрямляется пружиной, бьет затылком в красивое, надменное лицо. Хрупкая носовая перегородка трещит под ударом, у графского сынка наверняка течет из носа, хотя рука, мгновенно ухватившая Кэт за волосы, не дрогнет. Наоборот, только сильнее тянет, поднимая с колен на ноги, потом на цыпочки, голова в сравнении с этой рукой отчего-то кажется маленькой и легкой, точно высушенная тсантса.[37]

— Не вздумай играть со мной, грязный демон. — Голос у юнги незнакомый, совсем не мальчишечий, хриплый, будто сорванный. — Ты не знаешь, с кем связался. Будешь слушаться меня — оставлю в живых. Будешь слушаться, говори? — Кэт мысленно кивает, соглашаясь на всё, на всё.

Интересно, что — или кто? — заставляет Китти вместо ответа пнуть своего мучителя в свод стопы? Человеческое тело дает слабину и проклятый Сесил падает на одно колено. А пиратка, развернувшись одним движением, хватает юнгу за горло — тонкое, с кадыком, упирающимся в ладонь:

— Это ты послушай меня, — произносит Кэт не своим голосом. Так могли бы говорить пустота из глубины колодца, дух подземелья, демон пещеры. — Ты сам не знаешь, кому перешел дорогу, молодой дьявол. Не лезь в мои дела, Велиар, а я не полезу в твои. Здесь хватит пищи нам обоим.

Глаза юнги закачены под лоб, свекольный румянец ползет по его коже — от кисти Пута дель Дьябло и выше, выше, ко лбу. Последним усилием Кэт разжимает руку, Уильям Сесил падает лицом вниз — хорошо хоть на песок, не в воду, у Китти нет сил его спасать. Она и сама валится наземь, словно сброшенный с реи дырявый парус. Так они и лежат рядом, будто усталые любовники.

А колокол все звонит, не умолкая.

Взгляд Велиара по-прежнему отталкивает Катерину, точно твердая мужская ладонь, бьющая в грудь. Катя чувствует себя перед желтой оградительной лентой, которую так легко порвать, преступить, игнорировать — на свой страх и риск, не зная, что там, за нею, не просядет ли у тебя под ногами земля, едва ты сделаешь шаг. А еще Катерина чувствует себя великаншей, под чьими шагами рушится земная твердь. И кто-то должен ее остановить, чтобы прервать цепочку великаньих следов, глубоких, словно озера, и безжизненных, словно фумаролы. Вселенную, оказывается, беспокоит, пойдет ли великанша Катя дальше и как далеко она может зайти.

Наконец-то. Наконец-то мир заметил Катерину, пусть и с опозданием на много-много лет и лишь тогда, когда это стало окончательно неважно. Исполнитель желаний постоянно так шутит: вручает долгожданный подарок, когда тем уже не воспользуешься, исполняет желания с вышедшим сроком годности. Чем ему еще развлекаться, проклятому?

Между тем новая, незнакомая самой себе Катя не сердится ни на Люцифера, ни на аколита его, Велиара. Она… просто смотрит. Смотрит на них обоих со странным чувством наготы. К наготе телесной Катерина практически привыкла, как привыкаешь к зрелищу голых грудей, задниц и гениталий в бане или на нудистском пляже — и тогда одежда начинает резать глаз, будто непристойность. Чего Катя не ожидала, так это вероятности еще большего обнажения, еще большей раскрытости и беззащитности своей перед лицом преисподней. И небес! — скользнул дыханием по коже чей-то шепот. Хорошо, пусть они тоже поглядят, соглашается Катерина. Поглядят, как далеко я зайду без Велиара, без моего верного палача и… защитника.

Кто бы мог подумать.

Иногда лишиться значит понять. А иногда — упасть. Если лишаешься опоры под ногами, пусть и прогнившей, ненадежной, стонущей от напряжения опоры, что отделяла тебя от полета в бездну. Полета, к сожалению, не бесконечного.

Когда Велиар покинул ее, между Катей и бездной не осталось ничего, совсем ничего. Ни лжи, за которую можно было держаться, точно за расползающийся под пальцами трос, тщательно выверяя силу натяжения, чтоб не лопнуло прямо в руке, выхлестнув кусок кожи с ладони, словно кнутом. Ни заверений в собственной правоте, едва выдерживающих вес реальности, изогнутых до излома, точно балка, что готова рассесться по ногами, но еще цепляется за опоры. Ни самих опор и устоев, позволяющих жить и верить: главное, желанное, долгожданное впереди. Ну или хоть что-то — впереди. Все это с ревом и грохотом, кружась и ускоряясь, летело сейчас в пропасть. Вместе с прежней Катериной, привыкшей к мысли, что она никогда не упадет, так и будет висеть над бездной вечно. Или сколько ей там от веку положено.

— Я делал то, что должен, — говорит Велиар то ли Кате, то ли князю своему, темному от сдерживаемой ярости. — Я направлял.

И Катерина может подтвердить: да, он был как пастуший пес, гонящий ее, Катю, по жизни, будто овцу по коварной осыпи. Начиная со своего самого первого, ядовитого и беспощадного «сравни». Сравни отражение в зеркале с фотографией на глянцевой обложке. Сравни своего мужчину с голливудским актером. Сравни свое чувство со страстью из романа. Сравни несколько секунд приятной щекотки в недрах своего вялого, толстеющего тела — и чистый, беспримесный кайф на грани возможного и невозможного. Сравни жизнь и грезу. Сравни и прокляни.

О, это она помнит, еще как помнит! Как жизнь начала бледнеть и истончаться, словно пораженная смертельным недугом. Зато фантазия наливалась красками и плотью — вампир, высасывающий из окружающей действительности соки, силы, чувства, набивающий утробу тем, что причиталось реальности, однако фантазия подоспела первой и забрала все себе. И никакой жалости к недужным: катина душа все глубже погружалась в омут грезы, оставляя жизнь за бортом, не отдавая ни на йоту больше, чем требовалось, чтобы выглядеть нормальной. Главное не привлекать внимания, не вызывать вопросов. Быть невидимкой здесь — и кем захочется ТАМ.

Сколько сил ей сэкономил Велиар, указав обходные пути! Пробивать стены лбом, ползти к вершинам на брюхе, выбирать между риском и унижением, реанимировать вечную страдалицу надежду — и ради чего? Ради нескольких минут блаженства, которые греза преподносит тебе на блюдечке несколько раз в день, будто вышколенная горничная — очередную чашку чая. В стране фантазий воображаемый триумф доставлял наслаждение ничуть не менее острое, чем триумф реальный — выношенный, выстраданный, неизбежно разочаровывающий. И всегда приходящий поздно, слишком поздно.

Ну и что, что с фантазией в катину жизнь заявилась пустота и затянула распахнутым, ненасытным ртом во тьму? Зато там — там было хорошо, свободно, влажно, жарко и можно все. В век кинематографа пигмалионизм[38] раскинул сети по всему миру, предлагая, уговаривая, совращая. У пигмалионизма было лицо Велиара, оно шептало: приди и увидь. Сравни и прокляни. И как было не поддаться, когда блеклая, досуха отжатая действительность ни в какое сравнение не шла с полнокровной, пышущей страстью иллюзией. Ничего не было дурного в том, чтобы в реальном мире предпочитать богоданного мужа, неоригинальную миссионерскую позу, уютное одеяло и кровать, которой столько же лет, сколько их браку — а в фантазиях брать от жизни то, чего жизнь тебе так и не предложила. И не предложит, сколько ни жди.