Нестор, закусив губу, стоял в коридоре со злосчастным кофейником в руке и думал про себя, что наверняка Дима прав и Гарик сейчас действительно счастлив с этим чудесным мужчиной, который так сильно его любит.

  Нестор швырнул на пол кофейник и ушел в спальню, упав там на неубранную еще постель лицом вниз. Дима осторожно обошел черную дымящуюся лужицу и остановился на пороге спальни.

  - Ну что опять случилось?

  Нестор перевернулся на спину, пытаясь сосредоточиться на расплывающемся перед глазами белом потолке.

  - Ничего не случилось, не обращай внимания. Иди лучше завтракать, а не то все остынет.

  - Та-ак, - протянул Дима, - Только не закатывай истерик, Нестор, - предупредил он, - И не надо сцен, будь мужиком в конце концов.

  - Я не хочу... мужиком, - через силу выдавил Нестор.

  - Ну и правильно, какой из тебя мужик... Значит так, давай поднимайся и пойдем завтракать, мне надо ехать на работу.

  - Ты ненормальный, Шершунов, - сквозь зубы цедил Гарик, отчаянно цепляясь за крышу и за дверцу машины, - Ты просто идиот, ты знаешь это?

  Тут Шершунову наконец удалось затолкать его в машину. Раздался подозрительный хруст и они оба замерли, недоуменно переглянувшись.

  Гарик не сводя глаз с Шершунова немного приподнялся и вытащил из-под зада то, что осталось от солнечных очков. Шершунов посмотрел на качающиеся в его руке обломки, отобрал и отшвырнул далеко в сторону. Улыбка на его лице становилась все шире.

  - Ладно, - сказал вдруг Гарик, - Ты обещаешь, что поможешь мне?

  - Помогу. А в чем?

  - Точно поможешь?

  - Гарик... я тебя боюсь.

  - Клянешься, что поможешь?

  - О Господи, да!

  - Ладно, - повторил Гарик, - Поехали тогда.

  Шершунов посмотрел на него насмешливо и сел за руль.

  Машина плавно тронулась с места.

  Гарик лениво потянулся к магнитофону, поменял кассету и все тот же страстный голос запел: "О мамма миа позвольте мне уйти!".

  Все было снова в жизни Шершунова так, как он хотел.

глава 4 ДЯДЯ МИША

  (год спустя)

  1

  Уходит день, цвета теряются и затихают в толще неба, прекрасные тона высвечиваются у горизонта. Этот вечер спокоен как твоя улыбка, как твои ясные глаза.

  На тёплых губах твоих мёд - ведь не чудится мне этот упоительный вкус - пальцы твои рассеянно ласкают мою кожу, дыхание твоё легко касается моего лба...

  Я весь в тебе, весь. Всё существо моё пронизано тобою, твоим совершенством. Твой экстаз как пламя охватывает меня, мир исчезает вокруг, я перестаю различать предметы, цвета и звуки, я не хочу возвращаться в этот мир.

  Не для того ли мы метались в этом мире, не для того ли отвоёвывали в нём своё место под солнцем, чтобы искать и найти друг друга? Мы слились как две капли в океане и почему бы нам не остаться так навсегда? Вместо этого я снова начинаю различать наши тела, раздробленность вещей, экстаз гаснет...

  Остаётся лёгкая горечь. Но мне кажется - о Боже, как хочется, чтоб не казалось, а было так! - что у нас теперь одна душа на двоих, и что поэтому я читаю твои мысли, что поэтому меня пронзают твои чувства, что поэтому в меня проникают тончайшие флюиды твоих грёз...

  Долой страсти! Я буду любить тебя нежно. Если между нами нет нежности, то что угодно связывает нас, только не любовь. Моя нежность не обман и не призрак. Мой мальчик, ты доверился мне и я держу твоё хрупкое существо в своих ладонях и не смею дышать. Мне кажется, Бог улыбается мне, мои слёзы падают ему на ладонь, я задыхаюсь от нежности...

  Не покажутся ли тебе мои слова бредом? Или ты чувствуешь то же, что и я... Я хочу, чтобы ты чувствовал то же, что и я!..

  Твои горячие губы ласкают моё тело, твои волосы щекочут мою кожу - ты... ты как чистое пламя, к тебе больно прикасаться...

   ...Господи, я надеюсь, что ты остановишь меня, когда я открою рот, чтобы сказать ему что-нибудь подобное! Я не вынесу, если в холодных фиалковых глазах небезызвестной тебе особы прочитаю откровенное и искреннее непонимание, удивление. Приходится сдерживать свои щенячьи восторги и всё, что я могу позволить себе сказать ему, это - я люблю тебя.

  Под скептическим взглядом Гарика Шершунов терялся и начинал чувствовать себя идиотом. Не он первый, не он последний смущался, когда его отталкивали. "Давай крикнем вместе "караул" - ты открываешь рот, собираешь все свои силы и... слышишь свой одинокий жалкий крик, а второй стоит рядом и хохочет над твоей доверчивостью. Смущение дурацкое чувство, самое глупое и ненужное чувство, которое только может испытывать человек - эта нерешительность, туман и смятение в мыслях...

  Воздух был как вино, а небо как сумеречный шёлк, отливающий всеми оттенками синего. Насмотреться на это небо, так же как и надышаться этим воздухом было невозможно. Шершунов пробирался сквозь благоухающие заросли сирени, с треском ломались ветки под его потемневшими от росы ботинками - но это было во сне. А реальность как горький настой из опавших листьев и холодного осеннего дождя.

   - Я не знаю что и думать, Гарик. Тщу себя надеждой когда-нибудь понять тебя, но!.. ты ставишь меня в тупик.

   Напряженная улыбка и взгляд уходящий в сторону.

  - Вот такой я загадочный.

  С ним происходило в последнее время что-то странное и необычное. Слишком странное и необычное даже для него. Его голова была постоянно занята какой-то мыслью, которая не допускала в святая святых гарикова сознания ничего постороннего. Никого постороннего. Неослабевающее нервное напряжение, светящиеся глаза, дрожащие руки...

  Весь где-то в неведомых мирах.

  А Гарик чувствовал, что меняется. Где-то глубоко-глубоко. Иногда он думал что это из-за того, что он становится взрослым, и он ждал с каким-то мистическим страхом дня своего восемнадцатилетия, как будто этот день наконец подвел бы черту, расставил бы точки над i, мгновенно сделал бы из него другого человека.

  Гарика терзала собственная никчемность, заставляла его думать постоянно о том, что он должен что-то предпринять, причем срочно, как будто времени у него не осталось, как будто восемнадцать лет это тот рубеж, за которым уже необходимо подвести черту...

  Он видел склоненное над собой лицо Шершунова, его глаза близко-близко, глядя в них, читал все его мысли, открытые, откровенные настолько, что это далеко выходило за рамки обыденности. В них было что-то даже большее, чем просто нежность и желание. Это большее повергало Гарика в трепет.

  "Господи, - шептал он в ночную непроглядную темноту, - Я знаю, что я ужасный грешник, что недостоин прощения, но ведь ты Бог... ты велик и милосерден... так окажи мне эту милость - позволь мне научиться любить. Я хочу любить его, Господи! Ох, как я хочу его любить!"

  С утра Шершунов находился в каком-то особенно приподнятом настроении, минувшая ночь оказалась неожиданно приятной, такой, как было когда-то... ну очень давно. Гарик вопреки обыкновению не витал где-то в заоблачных далях, а был тут рядом и смотрел как-то по особенному, что возродило почти угасшую уже надежду.

  - Жизнь прекрасна и удивительна, - начал было Евгений Николаевич, заходя к Рабиновичу, и осёкся.

  Потом он просто рассмеялся - ну в самом деле разве не забавно увидеть зардевшуюся Наташку, выскальзывающую из объятий Рабиновича и самодовольную физиономию последнего при этом?

  - А я уже и забыл, что ты человек и ничто человеческое тебе не чуждо, - поиздевался Шершунов, провожая взглядом нюмочкину няню, которая, потупив глаза, ловко проскочила в щель между ним и дверным косяком.

  - Что? - отстранено улыбаясь, переспросил Рабинович, он явно витал где-то ещё далеко отсюда.

  - Я спрашиваю - расслабляешься?

  - Да прекрати! - отмахнулся Рабинович и сразу сделался каким-то деловитым и недовольным.

  - Молчу. В конце концов твоё дело с кем ты развлекаешься.

  Рабинович неожиданно встал на дыбы.