Верблюд же замедлял шаг возле каждого пучка травы. Турлендана понукал его резким, хриплым окриком. Только тогда розовая громада на четырех ногах медленно поднимала шею, не прекращая жевать трудолюбивыми челюстями.
— Ху, Барбара!
Ослица, маленькая, белоснежная Сузанна, везла на спине самца макаки; изнемогая от его суетливой беготни, она жалобно ревела: дескать, избавьте меня от этого седока. Неугомонный Дзавали, словно заводной, остервенело ползал по спине ослицы и тряс передними лапами, то приходя в ярость, то желая привлечь к себе внимание; он вскакивал ей на голову, хватал за длинные уши, дергал обеими лапами и тянул вверх кисточку хвоста, искал в ее шерсти блох, исступленно царапая когтями, а потом совал пальцы в рот и жевал, энергично гримасничая. Внезапно он усаживался в седло, держа передней лапой согнутую заднюю, напоминавшую корень кустарника, и замирал, оцепенело глядя на воду круглыми, изумленными, оранжевыми глазами, на лбу его собирались морщинки, а тонкие розовые уши дрожали от возбуждения. И столь же внезапно с лукавым видом начинал все заново.
— Ху, Барбара!
Верблюд послушно продолжал путь.
Когда они поравнялись с ивняком возле устья Пескары (уже виднелись флюгера-петушки на реях барок, бросивших якорь у пристани Бандьера), Турлендана остановился на левом берегу — испить речной воды.
Река его родины испокон веков струила в море свои мирные воды. Берега под покровом растительности безмолвно отдыхали, видимо утомившись от нелегкого труда — орошения земель. Надо всем царила глубокая тишина. Лагуны, оправленные слоем кристаллической соли, безмятежно сверкавшей на солнце, казались выпуклыми сферами. Стоило измениться направлению ветра, и листва ивняка меняла зеленый цвет на белый.
— Пескара! — шестым чувством угадал Турлендана и с пробудившимся любопытством стал вглядываться.
Затем он подошел к реке по блестящей, обкатанной гальке и опустился на колени — зачерпнуть ладонью воды. Верблюд, наклонив шею, пил не спеша, размеренными глотками. Ослица тоже. Макака, подражая человеку, согнула лодочкой тоненькие лапки, фиолетовые внутри, словно неспелые плоды апунции.
— Ху, Барбара!
Верблюд послушно оторвался от воды. С его мягких губ на грудные мозоли обильно стекали капли, бледные десны и крупные желтоватые зубы были обнажены.
По тропинке, протоптанной в лесу моряками, путешественники продолжили путь. Солнце садилось, когда они приблизились к верфи Рампинья.
Турлендана спросил моряка, шедшего вдоль кирпичного парапета:
— Это Пескара?
Моряк, изумленно уставясь на животных, подтвердил:
— Да, она самая.
И, забыв про свои дела, присоединился к иноземцу.
За первым моряком потянулись и другие. Вскоре целая толпа зевак сопровождала Турлендану, который спокойно продвигался вперед, не обращая внимания на выкрики любопытных. По плавучему мосту верблюд идти отказался.
— Ху, Барбара! Ху! Ху!
Турлендана стал терпеливо уговаривать животное, подергивая за веревку, привязанную к уздечке. Верблюд упрямо лег на землю и опустил голову в пыль, словно решил остаться здесь навеки. Ротозеи, оправившись от первого удивления, галдели вокруг и выкрикивали хором:
— Барбара! Барбара!
Пескарцы не впервые видели обезьян — из дальних рейсов моряки привозили мартышек вместе с попугайчиками и какаду, — и зеваки, кто во что горазд, дразнили Дзавали и протягивали ему крупные зеленые плоды миндаля, макака открывала их и жадно пережевывала свежий, сладкий орех.
Настойчивые уговоры и крики Турленданы сломили наконец упрямство верблюда. Неуклюжее существо, кожа да кости, раскачиваясь, поднялось над напиравшей толпой.
Со всех сторон на плавучий мост стекались матросы и пескарцы. За вершиной Гран-Сассо садилось солнце, озаряя весеннее небо розоватым светом; за день с влажной равнины, с поверхности прудов, рек и моря испарилось много влаги; дома, паруса, реи, растения — все казалось розоватым, предметы виделись прозрачными, размытыми, как бы колеблющимися, утопленными в закатном свете.
Мост, опиравшийся на просмоленные лодки, скрипел под тяжестью толпы, словно плот на плаву. Зрители радостно гудели. Турлендану с животными стиснули посредине моста. Огромный верблюд, стоя против ветра, возвышался над людскими головами и тянул носом воздух, медленно поворачивая шею, похожую на поросшего шерстью сказочного змея.
Зеваки уже запомнили имя животного и с какой-то врожденной шумливостью кричали в порыве веселья, обуревавшего всех на закате этого весеннего дня:
— Барбара! Барбара!
Слушая одобрительный шум, Турлендана, прижатый к груди верблюда, испытывал почти отцовскую гордость.
Внезапно ослица надрывно, со страстью разразилась такими пронзительными и неблагозвучными руладами, что толпа ахнула. Простодушный смех прокатился от одного до другого конца моста, словно журчание ручья, низвергающегося по каменистому склону.
Турлендана начал протискиваться сквозь толпу. Его никто не знал.
Когда он добрался до ворот города, где женщины торговали утренним уловом в больших плетенных из камыша корзинах, к нему подошел Бинке-Банке, коротышка с желтым, словно выжатый лимон, морщинистым лицом, и привычно, как это было заведено со всеми приезжими, предложил устроить на постой.
Сперва он кивнул на Барбара.
— Свирепый?
— Какое там! — улыбнулся Турлендана.
— Ладно, — успокоился Бинке-Банке, — тогда вам в самый раз постоялый двор Розы Скьявона.
Повернули к Рыбной лавке, к церкви Святого Августина, толпа повалила за ними. Женщины и дети высовывались из окон и дверей, с изумлением смотрели на вышагивавшего верблюда, восхищались изяществом маленькой белой ослицы, смеялись над ужимками Дзавали.
Внезапно Барбара заметил, что с низкой лоджии свисает высохшая былинка, он вытянул шею, ухватил растение губами и откусил. Перегнувшиеся с лоджии женщины в ужасе вскрикнули, их поддержали на соседних лоджиях. Зеваки громко смеялись и кричали, словно маски на карнавале:
— Ура! Ура!
Новизна зрелища и весенний воздух пьянили.
Перед постоялым двором Розы Скьявона, неподалеку от ворот Портасале, Бинке-Банке подал знак остановиться.
— Здесь, — объявил он.
На стенах убогого строения с единственным рядом окон непристойные слова перемежались со скабрезными рисунками. На архитраве красовалась вереница распятых летучих мышей, под центральным окном покачивался фонарь, оклеенный красной бумагой.
Здесь останавливался бродячий люд без постоянного дохода, вповалку спали кучера из Летто-Манопелло, рослые и пузатые, цыгане из Сулмоны, торговцы вьючными животными, лудильщики, продавцы веретен из Буккианико, бабенки из Читта-Сант-Анджело, промышлявшие проституцией среди солдат, волынщики из Атины, горцы, дрессировщики медведей, шарлатаны, псевдонищие, карманники, ворожеи.
Главным маклером этого сброда был Бинке-Банке, справедливейший покровительницей — Роза Скьявона.
Хозяйка, услышав шум, вышла на порог. Воистину она напоминала дочь свиньи, согрешившей с карликом.
Прежде всего покровительница бесстрастно осведомилась:
— В чем дело?
— Здесь вот один христианин, донна Роза, хочет поселиться со скотиной.
— Сколько скотины?
— Верблюд, донна Роза, обезьяна и ослица — трое.
Зеваки не обращали внимания на этот диалог. Кто-то поддразнивал Дзавали, кто-то ощупывал ноги Барбара, разглядывая жесткие круглые мозоли на коленях и на груди. Два охранника соли, которым довелось побывать даже в портах Малой Азии, громко превозносили разнообразные достоинства этих особей и сбивчиво рассказывали, как на их глазах отдельные верблюды ходили пританцовывая, а на спине у них восседали музыканты и полуголые женщины.
Слушатели жадно впитывали поразительные сведения и умоляли:
— Рассказывайте! Рассказывайте!
Они стояли, затаив дыхание от удовольствия, с широко раскрытыми глазами и жаждали слушать еще и еще.
Тогда один из охранников, старик с веками, вывернутыми морским ветром, принялся потчевать их небылицами об азиатских странах. Постепенно собственные россказни увлекли и опьянили его.