Десять минут перерыва — и новый урок. Он будет такой же точно, как и этот. Не могу! Снова долбить то, что долбил двадцать минут назад, вчера, позавчера, третьего дня! Не могу!..

Этот ничем не примечательный урок был в субботу. А поздним утром воскресного дня я, праздный, плотно позавтракавший, вышел на улицу в своем новом пальто — предмете долгих обсуждений и расчетов с Тоней.

Укатанная санями дорога глянцевито блестела, занесенные снегом кусты и деревья за дощатыми заборчиками разукрасили село морозным кружевом, из труб тянулся вверх пепельно-теплый дымок. Сейчас только-только начинает проявлять свою силу зима.

А я уже жду тех дней, когда с веселым упорством станут рыть землю ручьи, покажутся углисто-черные, упившиеся влагой горбатые грядки на огородах.

Быть может, во мне сказывается та древняя крестьянская любовь к весне, когда считалось, что зима страшна, пережить ее — подвиг, что тепло, очищающее землю от снега, ее, землю-кормилицу, — спасение, счастье, жизнь! Для меня кажется дикостью, что кто-то может больше весны любить, скажем, осень. Ту осень, которая предвещает зиму с ее уничтожающими все живое холодами. Даже Пушкин, воспевающий «унылую пору, очей очарованье», в этих случаях чужд мне.

Но теперь весну я люблю еще и потому, что она обещает мне летние каникулы — законный отдых, когда имеешь право по жгучей росе спешить с удочками на реку, бродить по лесу с корзинкой, читать книги, какие подвернутся под руку, быть свободным от ежедневных уроков, от опостылевших ученических тетрадей.

Я неторопливо шел по зимней улице, со стороны поглядеть — благополучный, довольный собой. А мне в этот момент припоминалась другая прогулка…

Городской вечер поздней осени, мелкий липкий дождь, маслянистые отсветы фонарей на мокром асфальте. Я, съежившийся в своей солдатской шинелишке, бухая по асфальту тяжелыми сапогами, спешу к вокзалу. Только что видел девушку, она, испуганно постукивая по мокрому асфальту каблуками туфель, скрылась в темноте. Я иду один среди равнодушного и по-осеннему неуютного города, едва сдерживаю себя, чтобы не кричать от отчаяния: «Я неудачник!» Черно мое будущее, как это вечернее небо, сеющее противный дождь на каменный город. Художник без таланта, гражданин, которому отказано в самом важном — быть полезным людям. Неприглядное существование ждет впереди. Ломай жизнь, пока не поздно, ломай без жалости!..

Теперь я неторопливо вышагиваю — не студентишка в обтрепанной солдатской шинелишке, не одинокий, затерянный среди безбрежного города прохожий, — я солидно выгляжу, меня все знают, здороваются со мной с должным уважением. И утро сегодня славное: легкий морозец, вялое солнышко просачивается сквозь тонкие облака. Но забытое отчаяние, панический страх перед будущим вновь накипают в душе.

Тогда я нашел в себе силы, без жалости, круто переломил жизнь. Случайно подвернувшийся подъезд пединститута направил меня по новой дороге.

Я с ужасом бежал от того, чтоб не стать бездарностью, надеялся, что наконец-то отыскал себе место, пусть скромное, без славы, без почестей, но место, где смогу быть полезным людям. И вот теперь я снова убеждаюсь: нет, не убежал от собственной бездарности. Нельзя закрывать глаза!

Простая и жуткая арифметика приходит в голову. Урок — сорок пять минут. По десять, по пятнадцать учеников не уносят никаких знаний с моих уроков. Если сложить все потери вместе, то на каждом моем сорокапятиминутном уроке для людей, для общества, которому я служу верой и правдой, пропадает от семи до одиннадцати часов. За мой рабочий день потери нужно считать сутками. За всю мою непродолжительную работу в Загарьевской десятилетке пущены на ветер годы и годы. И если я дальше стану работать так, как работаю сейчас, то целые человеко-столетня по моей вине будут украдены у детей. Столетня!.. Страшна деятельность учителя-поденщика. Воинствующая бездарь в искусстве, пожалуй, не принесет столько вреда людям.

Рослый, массивный в своем новом добротном пальто, с независимо поднятой головой, уверенной поступью я двигаюсь по селу — воплощенная уравновешенность, наглядное благополучие. И никто из встречных, с которыми я здоровался как подобает доброму знакомому, не догадывается, что происходит у меня в душе.

Неужели кисти мои засохли?.. Неужели мне снова придется ломать жизнь? Невозможно это! Искать новое место, снова учиться и переучиваться — мне не двадцать два года, я уже обременен семьей, я врос в школу. Не так-то просто начинать жизнь сначала. И разве можно ручаться, что снова не произойдет такой же ошибки? Бросить школу, заняться чем-либо другим — верная гарантия стать законченным неудачником.

Доступный способ узнать себя — трезво, честно, без снисхождений сравнить с другими. Люди, невнимательно приглядывающиеся к окружающим, не понимают не только других, но и себя в первую очередь.

Если на художественном факультете я сравнивал свои работы с работами своих товарищей, то теперь решил с пристальным вниманием присмотреться к урокам учителей нашей школы.

Во всем районе самым старым, а значит, и самым уважаемым учителем считался Иван Поликарпович Ведерников. Он больше сорока лет преподавал в школе.

Олег Владимирович Свешников, преподаватель математики в старших классах, выступал с докладами на семинарах учителей в области.

Учительница химии Евдокия Алексеевна Панчук славилась своим запальчивым вдохновением на уроках.

Много говорили об уроках физики, которые проводил Горбылев Василий Тихонович.

И вот в свободные часы я стал кочевать из класса в класс, с ревнивым вниманием слушал, как преподают другие.

Уроки Ивана Поликарповича, нашего школьного патриарха, были бесхитростно просты. Внешне все как в инструкциях, как в методических письмах, которые щедро нам присылались из облоно. Я тоже добросовестно придерживался инструкции, и тем не менее ученики слушали Ивана Поликарповича гораздо внимательнее, чем меня. Он преподавал историю. А походы Александра Македонского или восстание Спартака всегда воспринимаются с большим интересом, чем рассуждения о деепричастных оборотах. Сказывалась и многолетняя практика. С добродушно-хитроватой улыбкой в нужный момент Иван Поликарпович бросал какой-нибудь исторический анекдот: «А вот у Александра Македонского был конь…» И все до единого в классе настораживались: «А ну, что за конь?..» Кому не любопытно! Самый вид Ивана Поликарповича, внушительно высокого, насмешливо спокойного, украшенного благородной сединой, заставлял уважительно относиться к тому, что он говорит.

У Олега Владимировича строго рассчитана каждая минута, точные, выверенные, суховатые изложения и основа основ — непреложный закон: не усвоив вчерашнего материала, ни в коем случае нельзя слушать сегодняшний урок. Для повторения не жалеть времени. Серьезность и терпение, еще раз терпение — ничем другим, а только этим брал Олег Владимирович.

Евдокия Алексеевна, полная, низкорослая, с подвыщипанными бровями, очень заурядная на вид женщина в темно-синем костюме, который стал чуть ли не униформой для сельских учительниц, со страстью и запальчивостью любила свой предмет. У нее ни особых подходов, ни точно разработанных планов, ни расчетов во времени, а просто страсть — буйная, напористая, ошеломляющая ребят. В школе с улыбкой передавали, что как-то, рассказывая о таблице Менделеева, Евдокия Алексеевна вгорячах вскочила ногами на стул и, возвышаясь над изумленным классом, громоподобно ораторствовала. Тут уж волей-неволей будешь слушать даже тогда, когда речь учительницы непоследовательна, растрепанна, хаотична.

Но больше всех меня поразил урок Василия Тихоновича…

Степан Артемович и его правая рука, наш завуч Тамара Константиновна, рослая, полнотелая, с тяжелым пучком волос на твердой шее и горделивой выправкой римской матроны, в один голос заявляли на педсоветах, что я достойный подражания учитель. У меня при проверках оказывались самые добросовестные планы, без напоминаний, в нужный срок я представлял обстоятельные отчеты, никогда не жалел своего времени, занимался после уроков с отстающими, и количество «двоечников» по моим предметам не превышало допущенной нормы. Василий же Тихонович отчеты подавал с запозданием, планы уроков подсовывал такие, от которых Тамара Константиновна морщила свое белое лицо: