— Они самые, — кивнул лакей. — Они у нас камергер при дворе и в Публичной библиотеке директор, книги пишут и на музыке играют, даже опыты с огнем разные делают. Однажды едва сами не сгорели. Книг у нас много тысяч стоит, всё читают да читают… Однако барин добрейший.

На углу Бассейной и Литейного они вошли в подъезд. По устланной ковром лестнице поднялись во второй этаж.

Оставив Серякова в прихожей под присмотром сидевшего тут с книжкой мальчика-казачка, ливрейный великан пошел докладывать. Сквозь растворенные двери Лаврентий видел большую комнату в три окна.

Лакей рассказывал правду — ее наполняло такое множество книг, какое он видел только в лавке Смирдина. Закрывая почти целиком стены, они стояли в застекленных шкафах и на открытых полках, лежали на столах, на диване. Даже на полу под окнами высилось несколько стопок. Старинные, светлой свиной кожи переплеты чередовались с новыми, более темными, тисненными золотом, и с простыми бумажными обертками. Тут и там между книгами втиснулись какие-то медные и стеклянные приборы и сосуды. На двух шкафах желтели человеческие черепа. Сквозь приспущенные белые шторы солнце заливало комнату матовым ровным светом.

Но вот из двери, видной в глубине кабинета, показался хозяин. Серяков понял это по тому, как почтительно провожал его ливрейный лакей.

Наружность Одоевского не удивила Лаврентия, особенно после того, что увидел в его комнате. Это был среднего роста сухощавый пожилой человек с добрым и задумчивым выражением лица, одетый в длинный, доверху застегнутый сюртук. Остановившись недалеко от двери в переднюю, он поднял по-детски ясные голубые глаза и, увидев ожидающего солдата, поманил его к себе. Но не начальнически, одним пальцем, а как мать зовет ребенка — движением обеих протянутых вперед ладоней.

— Здравия желаю, ваше сиятельство, — сказал Лаврентий, переступая порог.

— Здравствуйте, мой друг. Вы топограф? — Одоевский взял со стола свернутую трубкой бумагу. — Вот посмотрите, можно ли по этому сделать план.

Серяков развернул лист — это был брульон, выполненный умелой рукой.

— Это мое имение Дроково в Рязанской губернии. Я там много жил в детстве, особенно его люблю. Вот дом, где я рос. Видите? — Одоевский указал обозначенные на плане строения над рекой. — А вот как он выглядит в натуре.

Он подошел к одной из книжных полок и снял с боковой стенки небольшую акварель. Изображен был барский дом на пригорке, перед ним — цветники, а сзади — купы деревьев.

— Не угодно ли будет, чтоб в уголке плана я изобразил этот дом в какой-нибудь растительной виньетке? — предложил Лаврентий.

Ему захотелось украсить лист, который, как он видел, почти сплошь будет занят скучной штриховкой хлебных полей и покосов.

— В самом деле? Это может быть очень своеобразно! — обрадовался Одоевский. — А вы делали уже подобные работы?

«Довольно ли, мол, у тебя умения?» — перевел себе этот вопрос Серяков. Но не смутился — картуши в чертежной были хорошей практикой.

— Случалось, — сказал он. — Если вашему сиятельству не понравится, то берусь тотчас перечертить план, разумеется, без всякого дополнительного вознаграждения.

— Ну что вы, зачем же! — чуть сконфуженно улыбнулся Владимир Федорович. — Сделайте, сделайте, пожалуйста, как сказали… Сколько же я вам буду обязан за труды?

Лаврентий назвал цену, что не раз получал за черчение подобных планов, — пятнадцать рублей. Одоевский согласился, и топограф ушел, унося брульон и акварель, оставив свой адрес.

Два, три, четыре вечера сидел он, склонившись над чертежной доской, ярко освещенной двумя дорогими восковыми свечами. За открытыми окнами затихал в белой ночи шум города, матушка спала за занавеской, неторопливо тикали недавно купленные стенные часики с голубым жестяным циферблатом.

Ну, вот план и закончен. В левом верхнем углу — рамка из подцвеченных акварелью по-осеннему желтых и красноватых дубовых и кленовых листьев: таковы главные породы деревьев парка в Дрокове. А в этой рамке белеет дом, от которого сбегают к реке цветники. Рисунок сделан только коричневой тушью — так строже, лучше отделяется от раскрашенного плана.

Одоевский встретил его, как знакомого:

— Пожалуйте сюда, господин Серяков.

Долго рассматривал, улыбался, глядя на изображение дома. Очевидно, был очень доволен работой. Потом, неловко отвернувшись, взял из-под каменного пресса на столе приготовленные деньги, полез за борт сюртука, пошарил в одном кармане жилета, в другом, вытащил десятирублевую ассигнацию, скрутил в комочек с теми, что держал в руке, и, покраснев, стал совать их в руку Серякову.

— Очень, очень хорошо сделано! Так хорошо, что позвольте предложить вам немного более договоренного… Только зачем вы затруднились гравировать вид дома и объяснение знаков?

— Это начерчено пером, — пояснил Серяков.

— Да что вы? А так похоже на гравюру. Из вас, я думаю, вышел бы отличный гравер.

— Я и гравирую на дереве, — краснея больше князя, сказал Лаврентий.

Хотел назвать книгу Студитского, да посовестился. Хотел сказать, что нет заказов, и тоже смолчал.

— Вот как? — Одоевский посмотрел в лицо топографу очень внимательно. (Лаврентия разом ободрил этот взгляд: такая доброта в нем светилась.) — Покажите, пожалуйста. Непременно принесите образцы вашего искусства. Мне их, знаете ли, очень нужно видеть. — Владимир Федорович обернулся к полуотворенной двери, через которую вышел в первый раз к Серякову, и громко спросил: — Княгиня, ты здесь?

Так как никто не ответил, он проворно, но очень мягко взял Лаврентия под локоть и повлек за собой.

За дверью открылась такая же большая вторая комната, тоже с многими книжными шкафами. Но тут стояла более яркая и нарядная мебель, сверкал светло-золотистым боком и приподнятой крышкой большой рояль. А рядом с ним, в кресле, за каким-то рукоделием сидела осанистая пожилая дама. Серяков поклонился.

— Представь себе, Вера Федоровна, — сказал Одоевский, — господин Серяков, который отлично, просто отлично начертил план нашей рязанской деревни и украсил его прелестным видом дома, оказывается, гравирует на дереве! А ведь я заказываю все картинки к «Дедушке Иринею» за границей. Но как они изобразят Россию? — Он повернулся к Лаврентию: — Ведь вы — совершенная находка для нас, русских литераторов. В Петербурге совсем нет профессиональных граверов на дереве, которые могли бы резать для печати. Завтра же принесите ваши работы нам посмотреть.

Княгиня молча улыбнулась, глядя на мужа, но, когда Серяков поклонился и двинулся было к двери, она сказала:

— Так мы ждем вас завтра с вашими гравюрами.

Серяков шел домой в отличном настроении: «Есть же на свете хорошие люди! Заказал бы мне награвировать что-нибудь для своих книг, уж я бы постарался. Да, наверное, так и случится».

На другой день в департаменте Лаврентий поделился своими надеждами с Антоновым.

— Еще б он был худой человек, — сказал тот, — когда я его у Василия Андреича не раз видывал! А брат его с моим Александром Михайловичем заодно на площади был. Это хоть и князь, да не Шаховского или Аракчеева племени.

Когда в третий раз Серяков переступил порог кабинета Одоевского, там рядом с мужем сидела и Вера Федоровна. Лаврентий принес не маленькую книжку Студитского, а отдельные, сделанные в типографии отпечатки — так они выглядели внушительнее. Захватил и свои первые гравюрки.

— Не говорите, не говорите, мы сами будем узнавать! — оживился Владимир Федорович.

И действительно, они сразу называли Неаполь, Женевское озеро, собор в Кордове, Святую Софию. Потом расспросили, где Серяков учился, с кем живет, сколько зарабатывает.

— И не посылай никогда больше за границу, князь, заказывай все молодому человеку, — сказала Одоевская вставая. — Да познакомь его с кем нужно, чтоб скорее дали работу. Рекомендуй Соллогубу, Кукольнику, Сенковскому…

Она вышла. Владимир Федорович предложил Серякову посмотреть увражи с гравюрами, которых оказалась целая полка, а сам, присев к столу, принялся писать письма.