При этой небольшой кучке проповедников всегда находилось несколько женщин, которые взяли на себя заботы по уходу за ними: и постирать надо, и пошить, и хлеба испечь. Была тут Мириам магдальская, несчастная любовь которой к Иешуа составляла все содержание ее жизни, Иоанна, жена Хузы, которая в минуты острой нужды поддерживала галилеян своими скромными средствами, и Мириам Клеопова, которая все никак не могла наслушаться досыта речей своего племянника… Были и другие, которые приходили, уходили и снова приходили…
И сразу избранные им ученики повели себя гордо и еще острее вспыхнули среди них споры и ссоры из-за мест: Симон и Андрей заявляли права на главенство потому, что рабби не только жил в их доме, но часто говорил народу из их лодки; Иоханан, горячий и ревнивый, упорно утверждал, что он любимый ученик Иешуа, так как он лучше всех понимает его слова. Раз этими спорами они вывели Иешуа из себя и он, взяв маленького карапуза, младшего сынишку Симона, за грязную лапку, поставил его среди спорщиков.
— Вот! — сказал он. — Вот кто самый большой! Только тот, кто будет кроток и смирен, как этот ребенок, будет велик в царствии Божием…
Парнишка, услыхав, что он самый большой, что его почему-то ставят в пример всем этим бородатым дядям, засунул грязный палец в рот и, сдерживая улыбку, довольный, смотрел на всех своими смышлеными, блестящими маслинами. Иешуа засмеялся на него и дал ему мэах на гостинцы. Парнишка завертелся от радости волчком, вылетел на пыльную и жаркую улицу и стал показывать ребятам свое приобретение… Все страшно завидовали, и карапуз, в самом деле, гордо почувствовал себя первым на всю улицу…
Иешуа, потеряв надежду внушить своим ревнивым ученикам чувство равенства и братства, в конце концов, просто-напросто должен был постановить, чтобы никто не присваивал себе никаких почетных прозвищ, как это было в ходу, — рабби, отец, и прочие — и чтобы все звали один другого просто братьями. Того же требовал он сперва и для себя, но добиться ничего не мог, и все продолжали звать его по-прежнему рабби и окружать, в особенности на людях, особым почетом. Работой никто из членов кружка уже заниматься не мог, кормиться нужно было и вот было решено после каждой проповеди Иешуа обходить слушателей с кружкой сбора на «благую весть». Так как Иуда Кериот говорил плохо, с большими усилиями, то его освободили от обязанности проповедника и назначили казначеем. Слушатели охотно вносили кто что мог, но часто собранного на текущие нужды артели все же не хватало, и тогда помогала Иоанна или какая-нибудь другая зажиточная поклонница молодого рабби: их у него было немало…
Раз шел Иешуа с несколькими из своих учеников из Капернаума в Вифсаиду. Старый фарисей, живший среди солнечных виноградников, на самой окраине Вифсаиды, и интересовавшийся молодым проповедником, пригласил всех отдохнуть у него в холодке и подкрепиться чашей доброго вина. Зашел живой разговор о законе, о жизни. Понемногу весь двор заполнили соседи: всем хотелось послушать проповедника, молва о котором распространялась все шире и шире. Иешуа был в этот день в особенном ударе и говорил с большой силой, обращаясь, как это всегда бывало в последнее время, не столько к толпе, сколько к своим, к тем, кому он хотел вверить души этой толпы…
И вдруг одна из слушательниц его, Ревекка, молодая вдова, дочь богатого мельника, тонкая, бледная, с черными, горячими глазами, вся содрогаясь от слез, упала к его ногам и стала покрывать их поцелуями. Успокаивая ее, он гладил ее по прекрасным, распустившимся волосам и, торопясь высказать то, что было в душе, не прерывал своей речи. И вдруг глаза его упали на старого фарисея: тот брезгливо, почти с отвращением, смотрел на Ревекку. Это было как раз то, чего Иешуа никогда не выносил, — придуманная им притча о мытаре и фарисее была его любимой, и он повторял ее везде и всегда — и глаза его сразу потемнели.
— Что, старый человек, хмуришься ты так на нее?.. — со страстным упреком обратился он вдруг к фарисею. — По лицу твоему я вижу, что ты думаешь о ней что-то дурное… Но вот ты целования мне, человеку, сыну Божию, брату, не дал, когда я вошел под кров твой, а она не перестает целовать ноги мои… И простятся ей все грехи ее за то, что она возлюбила много…
В толпе прошел ропот:
— Кто же он, что может так отпускать грехи?! Как может он возноситься так?
И с жаром он обратился к толпе:
— Что ропщете? Чем смущаетесь? Не я, не я отпускаю ей грехи ее, но Отец мой, Который во мне!..
— О-хо-хо-хо… — с деланным сокрушением громко пустил вдруг черный, широкий кузнец с бычьим лбом и могучим загривком. — Говоруны!.. Все говорят, все говорят, все говорят. А работать-то кто на вас будет?.. — он протянул к Иешуа свою могучую, черную лапу. — Это видал?.. Мозоли-то вот эти?.. Когда с мое вот поработаешь, так языком-то вавилоны разводить не будет охоты… Был плотник, а теперь в белоручки захотел? И без тебя, брат, говорунов-то много, ох, много у нас на шее сидит…
Иешуа смутился тем недоброжелательством, которое он почувствовал в словах кузнеца. Он хотел что-то ответить ему, но кузнец, презрительно сплюнув в сторону, тяжелой, медвежьей походкой пошел с залитого солнцем двора, и в его могучей, сутуловатой спине чувствовалось безмерное презрение ко всему и ко всем… Иешуа оглядел своих.
— Не смущайтесь… — сказал он проникновенно. — Для него-то мы и пришли… Послушайте одну притчу: которую я расскажу вам… Вот вышел раз сеятель сеять. И когда он сеял, иное зерно упало при дороге и налетели птицы, и склевали его. Иное упало на места каменистые и скоро проросло, но, когда взошло солнце, засохло. Иное упало в терние и выросло терние, и заглушило его. Иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, другое в шестьдесят, иное же в тридцать… — и он обвел своими застенчивыми глазами лица слушателей, как бы пытая их.
— Для чего ты говоришь все притчами?.. — крикнул кто-то. — Говорил бы прямее…
— Потому говорю я притчами, что огрубели сердца людей… — отвечал он. — И ушами своими с трудом слышат они, и глазами не видят, и не разумеют сердцем. Значение притчи о сеятеле вот в чем: ко всякому, слушающему слово спасения и неразумеющему его, приходит лукавый и похищает посеянное в сердце его — вот кого означает посеянное при дороге. Посеянное на каменистых местах означает того, кто, слыша слово, тотчас с радостью принимает его, но не имеет в себе корня и непостоянен, как было с теми, которые ушли от меня в Капернауме. Посеянное в тернии означает того, кто слышит слово, но заботы века сего заглушают его, и оно бывает бесплодно — вот как у этого кузнеца. Посеянное же на доброй земле означает слышащего слово и разумеющего его, и в исполнении его приносящего плод обильный…
Он опустил глаза к Ревекке. Сидя на земле, она с молитвенным восторгом, вся в слезах, смотрела ему в лицо. Он ласково улыбнулся ей. Но в душе снова и снова шепнула ядовито мысль об учениках: но что, что они посеют?..
А слушатели тем временем опускали свои бедные приношения в кружку, с которою обходил их Иуда… Мириам бешеными глазами смотрела на Ревекку…
И не в первый раз властно поднялось в нем искушение: стать тем, за кого его как будто начинали считать — не для себя, нет, но для успеха его дела, в котором скрыто спасение людей. И, когда, покинув Вифсаиду, он остался наедине со своими учениками, он вдруг, стараясь скрыть волнение, спросил их:
— За кого считают меня люди?
Те смутились: слишком разнообразен был говор о нем в народе и немало было в нем обидного.
— Да разное говорят… — послышались уклончивые смущенные голоса. — Один одно, другой — другое…
— Но вы, вы сами за кого считаете меня? — остановившись и еще более волнуясь, спросил он.
Симон Кифа первый живо, с увлечением, воскликнул:
— Ты — Машиах!
Уж очень любил он рабби…
Иешуа смутился. В душе вдруг поднялась горькая муть.
— Смотрите, не говорите таких вещей при людях… — смущенно сказал он и, потупившись, пошел впереди всех солнечной дорогой…