Сияя всем существом своим, он замолчал. В небе снова радостно раскатился весенний гром… И растроганные люди жались к нему своими душами…

Многое из слов этих было знакомо для еврейского уха. Многое из этого было сказано и в псалмах, и на пожелтевших страницах Исаии, и в «Тайнах Еноховых», и в Шэмонээзрэ, и в «Завещании двенадцати патриархов», об этом говорили и Иешуа-бен-Сирах, и Антигон Сокко, и Гиллель, и Гамалиил… Милость, милосердие, жалость, добрые дела, миролюбие, мягкость восхвалялись даже законниками в синагогах. Нового было тут только это представление о Боге: законники представляли Его творцом мира, ревнивым и мстительным владыкой, строгим законодателем, чем-то вроде всевышнего книжника; тут люди впервые услышали, что Он — любвеобильный Отец всей жизни; нового было то, что тут были опрокинуты последние перегородки, разделяющие людей, и новое было тут этот непобедимый голос пылающего сердца, для которого все это были не красивые слова только, но самая суть жизни. И это чувствовала не только Мириам магдалинская, которая, не смея дышать, затаилась сзади него, не только те, которые открыто, не стыдясь, плакали, но даже ребятишки, окружившие его тесным кольцом и молча, снизу вверх смотревшие на него своими блестящими, черными глазенками…

Иешуа ласкал детей и говорил с их матерями, когда к нему подошло трое волосатых, суровых и обожженных людей в грубых одеждах, босиком.

— Мы ученики Иоханановы… — сказал один из них. — Мы проповедуем и крестим на Иордане…

— Иоханан… — дрогнул голосом Иешуа. — Какого человека погубили!..

Со дня смерти Иоханана он говорил о нем со все большим и большим уважением, хотя в душе его нарастали сомнения. Он заговорил с суровыми учениками сурового проповедника, но к нему подошел Симон.

— Рабби, — проговорил он, — время бы всем подкрепиться, а у нас всего пять хлебов да немножко жареной рыбы… Одним нам есть на глазах у всех словно бы неловко… Что прикажешь делать?

На глазах у толпы все последователи Иешуа как-то невольно подчеркивали свое уважение к нему и полную покорность. Это поднимало любимого рабби в глазах толпы, это укрепляло его молодую славу, но, с другой стороны, от этого вырастало и их собственное значение…

— Раз нет, значит, нет… — отвечал Иешуа. — Скажи, чтобы все возлегли и разделили всем поровну, что есть…

И он снова отвернулся к крестителям.

Симон и Андрей пригласили всех возлечь — народу было побольше сотни — и, преломляя хлеб помельче, стали обносить всех своим скудным угощением. И в толпе, размягченной словами молодого проповедника, повеяло чутким пониманием положения.

— Нет, спасибо, мне не надо, Симон… У меня вот еще остался кусочек ячменной лепешки… — сказал один. — Ты мою долю лучше вот этой женщине с ребятами отдай…

— А я совсем сыт… — говорил другой. — Недавно закусывал…

— Симон, Андрей, возьмите-ка вот в общую складчину от меня смоквы сушеные!.. — кричала через лежащих какая-то женщина с очень смуглым лицом и ослепительно белыми зубами. — Хорошие такие смоквы!..

И один достал из-за пазухи орехов для ребят, другой дал хлеб, третий фиников… И все ели, и все были веселы, и все как будто насытились — если не хлебом и не рыбой, то чем-то другим… У Матфея даже слезы на глазах выступили.

— Воистину, чудеса с человеком делает рабби!.. — покачал он своей ушастой головой. — Смотришь и глазам своим не веришь…

Из толпы отделились и подошли к Иешуа Иона и Иегудиил в своих грубых, изорванных плащах и не очень опрятных чалмах.

— Шелом, рабби!.. — приветствовал его Иона. — Отойдем немножко к сторонке: нам бы слово сказать тебе надо…

— Я сейчас… — сказал Иешуа крестителям и, отойдя несколько шагов в сторону, — Мириам заметила, что он старался не мять ногами цветов — обратился к повстанцам: — Ну, в чем дело? Я рад, что вы не имеете на меня сердца…

— Рабби… — начал было Иона, но суровый Иегудиил тотчас же грубо перебил его.

— Погоди… — сказал он. — Ты начнешь вертеть языком и так, и эдак, а надо действовать напрямки… Вот что, рабби: ты ушел от повстанцев — это твое дело: насильно мил не будешь. Мы приходили к тебе в Назарет, чтоб сговориться действовать сообща — ты опять не захотел. Это опять твое дело. Теперь повстанцы послали сказать тебе: не мешай нам…

— Да чем же я вам мешаю? — удивился Иешуа.

— Народ наш измельчал духом… — сурово сказал Иегудиил. — Не сказки ему рассказывать надо, а говорить о крови и железе. Если ты не хочешь помогать нам, то хоть не мешай и не заставляй нас дважды повторять тебе это предостережение… Нам и без того, ты знаешь, трудно…

— Я творю только волю Пославшего меня… — сказал он тихо, но твердо. — И вас зову я обратиться от зла к добру…

— Сладкими словами можно побеждать женщин, но нельзя победить ни римлян, ни наших богачей… — грубо засмеялся Иегудиил. — Только меч освободит нас…

— Поднявший меч от меча и погибнет… — задумчиво отвечал Иешуа. — Что сталось с делом Маккавеев? Где ваш Иуда Галонит?.. Не нужна Господу для победы десница человеческая…

Грубое, все в жестких черных волосах лицо Иегудиила исказилось гневом.

— Мы не в синагоге, чтобы спорить о божественном… — сказал он грубо. — Мы передали тебе предупреждение повстанцев, а там гляди сам. Идем, Иона… Шелом!..

Повстанцы быстро скрылись в чаще олеандров, а Иешуа подошел к поджидавшим его крестителям.

— Ну, вот и хорошо, что мы повидались… — тепло сказал он. — Идите, возвестите всем, что вы здесь видели: слепые духом — прозревают, прокаженные душой — очищаются, спавшие в гробах — воскресают и, — голос его дрогнул, — не законники, но нищие благовествуют…

И он отвернулся, чтобы скрыть набежавшие слезы…

XXV

Манасия тосковал по Мириам нестерпимо. Во время праздника Ханукка, что празднуется в конце месяца Кислева, в память победы Маккавея над дерзким Антиохом Епифаном, и освящения храма, оскверненного этим язычником, по городу пронесся слух, что Мириам вернулась. Манасия бросился на поиски ее, но нигде ее не было. И, весь точно отравленный, он снова спрятался у себя. А город горел бесчисленными огнями: в честь праздника в каждой семье горела ханукия, подсвечник о девяти светильниках…

Прошли еще недели. Душа болела нестерпимо. Как-то нечаянно сошелся он в это время с Никодимом, интересные рассказы которого о его странствиях по Диаспоре отвлекали Манасию от его дум. Думы эти, как слепая старая лошадь на мельнице, ходили все по одному и тому же следу, и освободиться от их власти хоть бы на миг было облегчением… Незаметно подошел и месяц Адар, а с ним и праздник Пурим, праздновавшийся в память освобождения иудеев при Ассуэрусе. В эти торжественные дни и в храме, и по всем синагогам торжественно читали книгу Эсфири, но в общем праздник этот уступал в блеске не только празднику Кущей или Пасхе, но даже празднику Ханукка с его радостными огнями…

Наслаждаясь тихим, ясным вешним вечером, похудевший Манасия с Никодимом сидели на кровле дома Никодима. Хмурилась, как всегда, башня Антония, пылал, весь в огне, огромный храм, а прямо через площадь сияла, вся розовая, претория и на фронтоне ее четко выделялись буквы: S. P. Q. R.

— У нас меры ни в чем не знают… — говорил Никодим, сутуло сидя на ковре. — Эллинское образование… Так надо разбирать: что в этом образовании хорошо, возьми, что плохо — отбрось. Под Эфесом есть храм их богини Дианы, и вот эфесяне захотели отдать свой город богине под особое покровительство. Думали, думали, как лучше это сделать, да и порешили протянуть от города до храма длинную веревку, как бы привязав себя и город к храму… Мы можем обойтись и без этого…

На кровле показался старый слуга Никодима.

— Господин, там тебя спрашивает Иешуа назаретский…

— А-а!.. — просиял Никодим всем своим некрасивым лицом. — Очень рад, веди его к нам…

Слуга удалился.

— Что ты? — удивился Никодим, взглянув на Манасию, который вдруг нахмурился и встал.