— Рабби!.. — радостно воскликнул, завидев его, Симон Кифа. — Куда же это ты так запропал? Мы не знали уж, что и думать…

И старенькая теща Симона, — она совсем поправилась — и плотная, бойкая Сусанна с ее густым запахом рыбы и ветра, и вся детвора, и соседи так и облепили Иешуа. Прибежали обрадованные Иоханан и Иаков Зеведеевы, которые на весенний лов пришли домой, запыхавшись, прибежал Матфей, мытарь, уже заранее умиленный тем, что он вот сейчас услышит от молодого рабби. И при виде всей этой любви и ласки еще больше разгорелся в Иешуа его энтузиазм, и, точно факелы от какой-то огненной купины, загорались от него и другие сердца…

— Хорошо у вас, но остаться с вами я не могу… — говорил он. — На праздник Пурим я иду в город, а по дороге везде проповедовать буду…

— И мы с тобой!.. — воскликнули враз братья Зеведеевы. — Андрей, Симон, неужели же вы не пойдете?!

— Да уж не знаем, как… — замялись было те. — Весенний лов упустишь, пожалуй…

— Что рыба?.. — улыбнулся Иешуа. — Будем лучше ловцами человеков… Какая польза человеку, если он весь мир приобретет, а душу свою потеряет? Кто хочет за правдой идти, тот о себе должен позабыть…

И так радостно ликовала, пьяня солнцем души, нарядная весна, так убедительны не смыслом, а самыми звуками своими были ласкающие слова этого чародея, так легко и доступно для всех казалось спасение и радость в этот ликующий день, что и Симон, и даже Андрей — он все понимал, однако, по-своему — переглянулись и воскликнули:

— А что же? Идем и мы! Будем ловить не рыб, а человеков…

И все радостно засмеялись…

Тут же, за трапезой, было решено, что Иешуа пойдет в Магдалу к своим, а остальные все, управившись с делами, нагонят его. Умиленный Матфей решил бросить давно опостылевшую ему службу и тоже идти со всеми вместе. И, радостно галдя, проводили все Иешуа до околицы, и торопливо пошли назад, чтобы скорее изготовиться к этому походу в неизвестную радость, потому что только о радостях говорило все вокруг этим простым, по-весеннему расцветшим душам…

Иешуа, пройдя Вифсаиду, подходил уже к серенькой Магдале, блаженно дремавшей под пальмами, когда заметил впереди себя у фонтана, среди пышно цветущих олеандров, какую-то молодую, стройную женщину. Он всмотрелся в нее.

— Ах!.. — увидев его, воскликнула она и на него засияли вдруг два огромных, горячих янтаря, в которых был такой восторг, такое откровенное счастье, что он растерялся.

То была Мириам, та, которую он одним словом своим спас от смерти. Наряд ее теперь был не только прост, но беден, но в этой скромной раме победная красота ее сияла еще нестерпимее…

— Рабби, да ты ли это?.. — едва выговорила она.

Он застенчиво улыбнулся.

— Шелом, Мириам!.. — сказал он. — Я рад видеть тебя…

Она вся расцвела.

— Рад?.. Ты рад?.. Это правда, что ты рад?..

И он не мог не улыбнуться:

— Да, правда: я рад…

Она чуть не задохнулась. Вся душа ее, все тело звенело счастливым смехом и слезами. Весь этот ликующий и цветущий мир исчез для нее — он стал весь мир, он, тот, по котором она так тосковала, ради которого она обрекла себя теперь на бедность и труд.

— Ты что же теперь, в Магдале?.. — спросил он. — Совсем?

Жаркий румянец, мучительный, до слез, залил все ее прелестное лицо и шею, и маленькие уши. Ей казалось, что он спрашивает: а свою прежнюю жизнь ты совсем оставила? И она, склонив головку, тихонько уронила:

— Да…

Он понял ее смущение и смутился сам: он чувствовал, что это — только для него.

— Ты к своим? — поторопилась она переменить разговор. — Я помогаю им сегодня стирать…

— А, вот как!.. Ну, пойдем вместе…

И, когда он вошел с ней в дом своей тетки, снова живая радость встретила его с порога. Рыженький Рувим ходил где-то в народе, старый Клеопа и Иаков уехали на ту сторону озера, на Базан, посмотреть продажного скота, и дома была только Мириам и горбун Вениамин. Но тотчас же на цветущий, солнечный дворик сошлись оживленные соседи. На Мириам все слегка косились, не в состоянии простить ей ни ее прошлого, ни ее былых богатств, ни этой ее слепящей красоты, которая будоражила всех. Но, видя, как мягок с ней сам рабби, все старались свои чувства скрыть. Горбун смотрел на Иешуа своими прекрасными глазами, в которых была и любовь, и печаль: он боялся, что это обожание толпы, а в особенности эти сияющие на рабби со всех сторон женские глаза — эта рыжая Мириам прямо молится на него!.. — собьют рабби с его пути…

И когда Иешуа сказал, что он идет в Иерусалим на Пурим, и здесь со всех сторон полетели голоса:

— И я с тобой!.. И мы!..

В самом деле, отчего же не идти, когда можно идти? Ведь жизнь радостный праздник!..

А сзади всех стоял вернувшийся с озера Иаков Клеопа — старик остался по своим прасольским делам на той стороне — и хмуро, исподлобья, смотрел со своим обычным, немного сонным выражением на пылающую счастьем Мириам, ту Мириам, которая, вернувшись, была от него, может быть, еще дальше, чем прежде, в Иерусалиме. Она не видела его, она не видела ничего, кроме этого смуглого лица, опушенного черной бородкой, и этих милых, точно несмелых глаз, от взгляда которых все внутри ее загоралось и подкашивались ноги. И Иаков из-за спин видел, как, улучив свободную минутку, Мириам робко спросила его:

— А мне можно идти с вами?.. Я… всем вам служить буду… я буду служить тебе…

— Так что же?.. И очень хорошо… — сдерживая биение сердца, отвечал Иешуа, и Иаков видел, как по смуглому лицу его двоюродного брата прошел легкий румянец.

В душе его рвала и метала смертельная боль…

Вечером, когда затеплились звезды, подошли, возбужденные и радостные, капернаумцы. Ушастый, добродушный Матфей всем радостно улыбался своим большим, сочным ртом. И веселая трапеза долго задержала всех около огонька на дворе под звездами… А утром, на зорьке, после молитвы, оживленная, пестрая толпа паломников, с котомками за плечами и длинными посохами в руках, двинулась в путь. Было росисто, свежо, солнечно — это шествие молодого пророка было радостным прологом к уже близкому царствию Божию…

Иаков Клеопа долго смотрел вслед толпе тяжелым, обреченным взглядом, потом вздохнул и, сев в свой приятно пахнущий сыростью челнок, тихо поплыл безмятежно сияющим озером — так, без цели, куда глаза глядят…

XXIV

Они шли, обручающиеся правде, вдоль пышноцветущих берегов смеющегося солнцу серебряного озера, — Галилейское озеро редко бывает голубым — среди восторженного гомона весны, в радостном блистании солнца. Слух, что пропавший было без вести молодой назаретский рабби жив, что он вернулся, точно на крыльях этих ласточек и чаек распространялся по всем окрестностям озера и всюду, в этих попутных деревеньках, на уютных хуторках паломников встречали радостные улыбки и приветствия: сердца людей при виде его зацветали, как эти сады под поцелуями солнца. И толпа за ним нарастала все больше и больше: хотелось улететь от повседневности, преобразиться, обнять всех и все, удивить не только всех, но и самого себя… Позднее в этих местах нестерпимо донимает москит, — недаром сам дьявол тут носил название Вельзевула, то есть царя мух — но теперь путь-дорога по цветущей земле была одним сплошным наслаждением…

Оставив в стороне крепость Сепфориду, подошли к пышной, языческой Тивериаде. Правоверные — дабы не оскверниться — избегали заходить в этот город, но галилеяне смотрели на дело проще и с пением псалмов ввалились в суету городских улиц. Тивериада была построена сравнительно недавно Иродом и названа так в честь императора Тиверия. Галилеяне, робея, дивились ее пышным храмам, ее дворцам, ее колоннам в каменных завитках, поглазели боязливо и на солдат Ирода, и на суровых римских легионеров, и на смотревших на них с улыбкой язычников… Но что им была вся эта «слава мира сего», когда уже близко, у дверей, стоит светлое и святое царствие Божие, в котором они, бедняки, будут хозяевами?!