— Разве господин Шарден не умеет рисовать?
Жан-Никола пользуется удобным случаем, чтобы отвлечь отца от Полины: пускай уж лучше рассуждает о своих соперниках!.. Не то чтобы В*** любил злословить — просто, старея, он слегка ожесточился. По мере того как он все глубже увязает в официальной живописи — и осознает, что прочно в ней увяз, — он ополчается на тех, кто сохранил за собой свободу. Этот Шарден, видите ли, снискал успех у публики, пишет мало, выставляется, только когда хочет! Еще бы, ему-то легко, он ведь сын поставщика Его Величества. Владелец двух домов. Дважды женился на богатых женщинах. Уж этому господину не понадобилось представлять картины в Академию, его туда приняли с распростертыми объятиями, даже без обязательного сюжета! Он и сегодня похваляется тем, что пишет только «забавы ради»! Благодаренье Богу, он избрал для себя мелкий жанр, чтобы не сказать — крошечный…
«Я готов признать, что господин Шарден и впрямь обладает некоторыми талантами; разумеется, его царство невелико — сырой окорок да копченая селедка, — но я нахожу, что у него приятный колорит, кастрюли похожи на кастрюли, а половники — на половники! Но когда он включает в свои композиции фигуры — до коих нынешняя публика так лакома, — я могу только сокрушаться: его женщины, может, и грациозны, но у них нет лиц! Одни только профили! Чем бы они ни занимались: пьют чай, запечатывают письмо, вышивают по канве, смахивают пыль со шляпы, моют сковороду или чистят репу, — мы их видим в профиль. И тот же прием с детьми: они рисуют, запускают волчок, молятся, играют в „гусёк“, в карты, в волан — и всё в профиль! А иногда наш умелец и от этого отказывается: разворачивает модель спиной — и готово дело, никаких забот! Но даже если случится что-нибудь из ряда вон выходящее и профилем не обойдешься, он и тут — будь уверен! — никогда не напишет лицо в три четверти, а самое большее в семь двенадцатых: легкая выпуклость лба и четыре реснички, торчащих из-за носа!.. Теперь понимаешь, отчего все персонажи господина Шардена всегда входят в комнату справа и идут по диагонали?»
— Оттого что он не умеет рисовать.
— Именно так! Пойми меня правильно: я вовсе не «пуссенист»[32], я вполне способен представить себе — я подчеркиваю: представить! — художника, который ничего не набрасывает предварительно на бумаге, а сразу берется за краски и малюет все что угодно, широкими взмахами кисти, не заботясь о четкости контуров, но пусть только, боже упаси, не берется писать лица! Господин Шарден жаждет вырваться за пределы своего жанра; поскольку ему недостает мастерства, он избрал самый легкий путь — профиль, который позволяет избежать главного — выразительности взгляда. А взгляд, Никола, — это душа портрета, «шпиль собора»… Впрочем, у этого лодыря даже на лицах в три четверти глаза всегда опущены! Он у нас просто король потупленных очей! Да и что с него взять: этот человек начинал с бараньих окороков, а у окороков души нет… Вследствие чего мы будем писать твою сестру в манере господина Шардена.
— Вследствие чего? Вследствие того, что у нее тоже нет души?
— Вот осел упрямый! Тоже мне, умник нашелся! Я люблю Полину. Наглец! Дерзкий мальчишка! Вон из-за стола, марш спать!
И Полина вошла в семейный портрет — слева и в профиль.
Ее появление на большой картине повлекло за собою несколько проблем: до сих пор Батист старался елико возможно сохранять между персонажами портрета хотя бы приблизительное возрастное соответствие. По крайней мере, он соблюдал очередность их рождений. Когда же он столь неожиданно поместил девятилетнюю Полину рядом с Мари-Шарлоттой, изображенной четырехлетней девочкой, все встало вверх дном: Полина, которая появилась на свет последней, выглядела в группе детей как их старшая сестра.
Но она и впрямь очень скоро стала ею, достигнув десяти лет — иными словами, возраста, до которого ее старшей сестре не суждено было дожить.
Затем ей исполнилось и одиннадцать, что показалось истинным чудом всем окружающим. Жан-Никола торжествовал. Конечно, Полина никогда не научится ни читать, ни связно мыслить. Но теперь она умела самостоятельно одеваться, подметать мастерскую, кормить собак и могла произносить, когда ей хотелось, довольно длинные фразы. Она любила отца — порывами — и обожала брата. Ей надевали на голову широкие чепцы с пышными оборками, ниспадавшими до самых бровей.
От дикого ребенка, каким она была прежде, у нее только и осталось, что неистребимая страсть к укромным уголкам, болезненная худоба — она была худа как щепка — да явное отвращение к еде, доставлявшее много хлопот Жану-Никола. Она не садилась за стол, не пользовалась никакими столовыми приборами, отвергала почти всякую твердую пищу и только ждала, когда Жан-Никола принесет ей в клювике. Иногда она соглашалась принять еду не от брата, а из чужих рук, но лишь при условии, что каждый глоток сопровождался монотонным присловьем, сочиненным Жаном-Никола: «Ешь, Полина, надо есть». Таким образом в ее меню удалось исподволь включить творог и яйца всмятку.
Жан-Никола, для которого Полина стала единственной победой, забрал себе в голову, что должен приучить ее к фруктам, — безнадежная затея! Но Полина любила повторы, ритуалы, и он придумал новую игру: нет ничего легче, чем превратить круглые фрукты в бильярдные шары! Положив на стол четыре яблока, он взял палку от метлы, прицелился, ударил, сыграл карамболем и наконец торжествующе воскликнул: «Я выиграл!», после чего схватил яблоко и с хрустом съел его. Таким же манером он стал обходиться, по мере созревания, со сливами и вишнями: толкал их кончиком палки, следил, как они катятся, снова толкал, затем подбрасывал в воздух самую крупную из них, ловил ее ртом и делал вид, будто глотает, приговаривая: «Я выиграл!» Восхищенная Полина вторила ему: «Я выиграл!» Правда, она еще боялась тронуть фрукт хотя бы кончиком пальца. Не говоря уж о том, чтобы поднести его ко рту! Но Жан-Никола упорно продолжал свои манипуляции, твердя: «Я выиграл!»
— Выиграл? Что это ты выиграл? — спросил отец, неожиданно войдя в кухню. — Если ты имеешь в виду свое исключение из Академии, то ты и впрямь выиграл! Потому что тебя выгнали, мой юный друг!
Несмотря на то что Жан-Никола являлся платным учеником и сыном живописца, его прогулы были так часты, а успехи настолько скромны, что Королевская академия осмелилась передать его место другому ученику. В*** Отец, конечно, мог бы протестовать, напомнить академикам, что он как-никак один из королевских портретистов… Но мог ли он на самом деле считать себя таковым? Шестью месяцами раньше король возвысил новую метрессу, госпожу де Помпадур, и эта дама не испытывала никакого желания позировать тому, кто писал портреты четырех ее предшественниц. Мадам де Помпадур не только не осчастливила В*** какими бы то ни было заказами — она сумела убедить короля, что из всех написанных с него портретов самый неудачный принадлежит именно В***, который, по ее словам, «сильно сдал и теперь способен изображать одних старух, желающих выглядеть помоложе!» Что же до нее, то она больше любила короля — впрочем, не больше, а просто «любила»! — на картинах Латура или Ван Лоо[33]… «Возлюбленный» монарх тут же велел убрать с глаз свой единственный портрет кисти В***, и больше этого портрета никто не видел.
Беда никогда не приходит одна, королевская любовница — тоже. Эта последняя, как и все прежние, имела родню, которую поспешила пристроить на теплые места. И вдобавок к монаршей немилости на В*** обрушилось еще одно несчастье: мадам де Помпадур назначила господина Турнегема, дядю своего супруга, генеральным директором интендантства королевских строений, с тем чтобы он держал это кресло для ее младшего брата, пока еще не созревшего для такой должности, — эти двое господ могли отправлять ее, один за другим, лет двадцать пять, не меньше! Легко себе представить, как охотно они стремились оплачивать заказы прежних фавориток… или счета королевы!