Это горячее одобрение его творчества стало для «господина В***» утешением в его несчастьях. Впрочем, ему-то казалось, что дети вовсе не оплакивают мать и что дома все идет как прежде. Жан-Никола без всяких просьб с его стороны взял на себя часть обязанностей матери: каждый вечер, вернувшись из Академии, он прибирал мастерскую, проверял счета, благо освоил четыре действия арифметики, и, как умел, командовал служанками. Но он, конечно, еще не мог принимать заказчиков и не умел составлять писем с просьбами об оплате готовых заказов, адресуемых в интендантство строений… Зато он стал заниматься Полиной, чего никогда не делала его мать: например, строго бранил горничную, когда она забывала переодевать малышку в чистое.

К семи годам Полина научилась ходить (правда, слегка прихрамывая) и более или менее понимала обращенные к ней слова (хотя сама говорила мало), однако по ночам она все еще мочилась в постель, а днем в свои юбки. Впрочем, мало сказать «мочилась»… В общем, пахло от нее дурно. Прежде Жан-Никола, как и все остальные, третировал сестру и всегда предпочитал ей Мари-Шарлотту; теперь он решил заняться воспитанием девочки, которую слуги звали не иначе как «поганкой» и «мерзавкой», обходя своей помощью. Вполне возможно, что он пересмотрел свое мнение относительно «преступления» Полины, обвиняемой в ужасной смерти ее брата-близнеца. Присутствуя при агонии Мари-Шарлотты и видя, до какой степени Полина со всех точек зрения была непричастна к ее кончине, он мог сделать вывод, что она не имела отношения к смерти Пьера: отец часто говорил ему, что большинство детей, как ни грустно, умирают, не достигнув десятилетнего возраста. Вот он и обещал себе, что поможет Полине перейти этот роковой рубеж.

Для начала он стал ревностно следить за опрятностью сестры, спеша подойти к ней и умыть, когда это неприкаянное создание, грязное и растрепанное, плюхалось на скамью в мастерской. По правде говоря, это занятие — умывание и переодевание Полины — служило Жану-Никола удобным предлогом, чтобы пропускать занятия в Академии или пораньше отойти от мольберта… Он старался также приучить ее к нормальной еде: до сих пор она соглашалась глотать только кашу. Да и ту приходилось скармливать ей крошечными порциями! У нее не было никакого аппетита, она трясла головой, стискивала губы, отшвыривала ложку. У старухи-кухарки не хватало терпения возиться с ней, и она просто ставила на пол две миски, одну для Полины, другую для собак… Жану-Никола удалось заставить сестренку есть хлебную мякоть, сперва вымоченную в молоке, а потом и без этого. Но она побаивалась брата: то испуганно отпрянет от него, то застонет, то зарычит, словно животное, еще не забывшее недавние побои.

Ему пришлось буквально приручать ее, дрессировать — мягко, без нажима. Воспитывать, как он некогда воспитывал Бабьоля — спаниеля, которого дофин в порыве щедрости пожаловал ему из драгоценного помета одной из своих породистых сук.

Полине исполнилось восемь лет. Время от времени она послушно соглашалась съесть хлебную тюрю, подсоленную и разбавленную телячьим бульоном. Пришлись ей по вкусу также компоты и смородиновое желе. Вечерами, возвращаясь из Академии, Жан-Никола сам кормил ее: «Ешь, Полина, надо есть». В те дни, когда Батист сидел дома и читал у себя в комнате, он постоянно слышал этот тихий голос, монотонно твердивший перед каждой ложкой: «Ешь, Полина, надо есть». Семь слогов, повторяемых вечер за вечером, по сто раз, с одними и теми же интонациями. Словно припев песенки, слова которой давно позабыты, словно игра, которой забавляются только вдвоем. Ибо теперь Полине нравилось «играть в еду» с Жаном-Никола: в некоторые дни она первая, не успевал ее брат открыть рот, напевала без слов мелодию его присказки: «Ешь, Полина…» Она по-прежнему была худышкой, но все же начала расти. И в дневное время ходила чистенькая, с кудрявыми, собранными в пучок волосами, в старых передничках Мари-Шарлотты — почти нормальная девочка, разве что хромая.

Полине девять лет. Она подходит к клавесину и требовательно произносит: «Кола!» — «Нет, Полина, нельзя, не разрешается. Это мамин клавесин, понятно тебе?» Инструмент никто больше не открывает, кроме настройщика, которого В*** по старой памяти вызывает каждые два месяца. Полина упирается, сердито повторяет: «Ма-мин… ма-мин…» Всхлипывает, трясет головой и умоляюще твердит: «Кола!» Она крепко прижимает к груди куклу, которую купил ей Батист. Приходится вырывать у нее из рук эту куклу, чтобы увести подальше от «музыки»… Когда отец уезжает из города, Полина забирается вечером в кровать Жана-Никола вместе с Бабьолем, спаниелем дофина, и старенькой болонкой Тритоном, утехой старших детей, и засыпает там с ними в обнимку. Она больше не рвет книги, она уже разглядывает картинки — правда, нередко держа их вверх ногами. Она еще любит сидеть — молча, неподвижно, в темных углах, но иногда можно услышать, как она смеется. Она ест мякоть сдобы. Она щеголяет в новом платьице.

Скоро Полине исполнится десять лет. И она доживет до них! Жан-Никола уверен в этом, хочет этого. Обедая с отцом, он осмеливается подсказать ему, что «на большой картине, той, что стоит в мастерской лицом к стене, можно было бы… наверное… написать и Полину. Рядом со мной». Батист усмехается: «Ты сказал „можно было бы“, и кто же этим займется? Уж не ты ли?» Юноша утыкается в тарелку: «Вы же знаете, я ни на что путное не годен…»

— Ну нет, отчего же! Фремен (новый директор Академии) уверяет, что ты делаешь успехи в изучении форм. Правда, в пропорциях ты еще не особенно силен. Да и штриховка у тебя пока резковата, и контрасты не всегда удаются… Но мастерство приходит с годами: в твоем возрасте мало кто способен написать такую вот Полину! Что ж, давай решать вместе, в каком виде я буду ее изображать… Будь эта модель… ну, скажем так, более нормальной, нам пришлось бы считаться с ее вкусами, но с какой стороны ты подступишься к этой? Итак, я жду твоих предложений.

Батист пользуется любым предлогом — прогулкой, посещением кухни, разговором за столом, — чтобы преподать сыну урок живописи Он старается вложить свое мастерство в Жана-Никола, как тот всовывает кашу в рот сестре.

— Ну-с, так что ты предлагаешь?

— Не знаю, отец. Полина… она же… ну, в общем, не такая красивая, как принцессы…

— «Не такая красивая, как принцессы»? Вот сразу две глупости в одной фразе. Я люблю Полину, любил ее задолго до тебя, но она просто уродлива. Однако художник должен иметь мужество смотреть на тех, кого собирается писать, хотя бы для того, чтобы портрет удался! Ибо с любого человека можно написать удачный портрет… Если ты думаешь, что принцессы хороши собой, то жестоко ошибаешься, дружок: они все некрасивы, кроме маленькой мадам Луизы и, может быть, мадам Софи; госпожа инфанта страшна, как смертный грех, мадам Анриэтта — грузная толстуха с невыразительным лицом, мадам Аделаида похожа на жирную чушку с крошечными глазками, а мадам Виктория, если и дальше будет так расти, превратится в здоровенного гренадера!.. Но вернемся к нашей модели: скажи-ка мне, в чем выражается безобразие Полины?

Мальчик глядит в тарелку, вертит в пальцах вилку с насаженным кусочком мяса, чертит ею полоски в соусе и краснеет, не поднимая глаз, будто чего-то стыдится. «Но чего?» — спрашивает себя отец.

— Я жду, — говорит он строго.

— Э-э-э… Иногда Полина… иногда она слегка косит…

— Да не иногда, а часто! Дальше!

— Ее лицо… оно не…

— Оно слишком узко, верно. А какая именно часть лица?

— Я не… Наверное… наверное, лоб?

— Правильно, лоб. Это из-за щипцов.

Внезапно Батист перестает говорить назидательным тоном: «Когда твоя мать рожала близнецов, врачам пришлось накладывать щипцы, и они изуродовали бедную девочку… Но, похоже, этот недостаток со временем не будет так уж заметен. И потом, всегда можно прикрыть лоб кудряшками, замаскировать ими впадины на висках, а поверх надеть чепчик. Ей не идет, когда волосы забраны в пучок. Надо бы…» Пролетает тихий ангел. «Ладно, вернемся к главной теме: как сделать привлекательной тощую дурнушку с вдавленными висками и косящим глазом? Ну же, говори, ты что, язык проглотил?» Да, похоже, Жан-Никола и впрямь онемел, он уже сожалеет, что заговорил с отцом. «Будь Полина одна на портрете, я бы сказал тебе, что тут никакие хитрости не помогут: чудес не бывает. Как говорится, черного кобеля не отмоешь добела… Но когда мы имеем дело с групповым портретом, жанровой сценкой или историческим полотном, напрашивается простое решение: изобразить модель в профиль. В профиль, понятно тебе? Потому что в профиль эта малышка будет выглядеть как любой другой: не видно больше ни косого взгляда, ни изуродованного лба, ни узкого лица. Кстати сказать, носик у нее очаровательный… И вот еще одно преимущество, о котором тебе не следует забывать, когда начнешь работать самостоятельно: портрет в профиль позволяет сэкономить время. Нет ничего легче, чем набросать лицо в профиль! Это уловка всех живописцев, не умеющих рисовать! Взгляни только на картины господина Шардена…[31]»