– Ты полагаешь, что это следы карманных часов?

– Именно! – подтвердила Людочка. – Размер совпадает до долей миллиметра, я проверяла… Сталин почти всегда носил при себе карманные часы, на это указывают самые различные источники, в том числе и мемуары Черчилля. Но на фотографии тридцатых годов он держит в руках серебряный хронометр марки «Ланжин», подаренный ему делегатами восемнадцатого съезда, а на снимке сорок седьмого года это уже часы неизвестной конструкции, скорее всего, в стальном корпусе. Я консультировалась у специалистов.

Экран ноутбука разделился на две части, и в каждой из них появилось изображение карманных часов, увеличенное до размеров блюдечка. Качество снимков оставляло желать лучшего, и только очень опытный часовщик мог найти разницу между двумя этими тусклыми, расплывчатыми дисками, к тому же запечатлёнными в разных ракурсах.

– Таким образом, почти со стопроцентной вероятностью можно утверждать, что следы на бедре Сталина оставил бетил, помещённый в корпус карманных часов, – с плохо скрываемым торжеством закончила Людочка.

– Молодец, слов нет. – Кондаков с уважением покосился на Людочку. – Теперь мы хотя бы знаем, в каком футляре находился бетил, похищенный со стола Сталина.

– Кроме того, выяснилось, что это иудейское чудо способно оставлять следы на человеческом теле, – добавил Ваня.

– Действительно, кое-какие зацепки появились, – согласился скупой на похвалы Цимбаларь. – Сейчас надо искать прозекторов, потрошивших труп маршала, и санитаров, обряжавших его.

– А заодно женщин, при жизни деливших с ним ложе. – Людочка почему-то подмигнула Кондакову. – И похоже, что одну такую мы уже знаем.

– Ни-ни! – Ветеран даже руки вскинул, словно бы отмахиваясь от комара. – Туда я больше не ходок. Посылайте кого-нибудь другого.

– Значит, решено, – сказал Цимбаларь. – Все силы бросаем по следу почившего в бозе Востроухова. Ваня проникнет в дурдом и попытается завести приятельские отношения с маршальским байстрюком. Лопаткина продолжает заниматься исследованием документов, как в архивах, так и в Интернете. Мы с Петром Фомичом проверяем версию, по которой бетил якобы зарыт в могиле на Воскресенском кладбище. Заодно наводим справки обо всех часах, имевшихся в собственности у маршала начиная с пятидесятых годов.

– Но и на генерале Сопееве крест ставить рано, – добавила Людочка. – Чую, нам ещё придётся о нём вспомнить, и не раз… Ты, Ваня, что по этому поводу думаешь?

– Я Годзилла, – замогильным голосом ответил лилипут. – Я гигантская огнедышащая рептилия. А рептилии, даже огнедышащие, думать не умеют. Они только жрут, жрут, жрут и размножаются, размножаются, размножаются.

Людочка, получившая чувствительный шлепок по мягкому месту, вскрикнула, но на сей раз сдачи давать не стала – пусть себе входит в роль.

Давно известно, что на избранную жертву следует нападать в самое неудобное для неё время. На мусульманина – в священный месяц Рамадан. На еврея – в Судный день. На русского – воскресным утречком. На медведя – в период зимней спячки. На лососей – при нересте. На мух – в момент спаривания. На девственницу – всегда и всюду.

Руководствуясь этим иезуитским принципом, Кондаков и Цимбаларь выбрали для визита на Воскресенское кладбище тот ранний час, когда трудящаяся публика, мучимая последствиями вчерашних излишеств, ещё только собирается поправить здоровье, а потому представляет собой столь же легкую добычу, как токующий глухарь или линяющая гадюка.

Пока Цимбаларь держал под неусыпным надзором всю кладбищенскую братию, ожидавшую наряда на работу. Кондаков беседовал в конторе с директором. Когда они вышли наружу, Кондаков был подозрительно весел, а директор, наоборот, хмур.

Оглядев своё разномастное воинство, даже и не подумавшее при этом встать, он тоном, не обещавшим ничего хорошего, осведомился:

– Кто бригадирствовал в девяносто восьмом году?

– Да вроде бы я, – с кучи досок неохотно поднялся работяга, шею которого украшала толстенная золотая цепь.

– Стало быть, Шлямин… – заранее кривясь, молвил директор. – Тогда всё ясно… Это ты ставил памятник маршалу Востроухову?

– Дайте припомнить… Вы имеете в виду стелу из итальянского габбро с бронзовым барельефом?

– Именно.

– Ну я. – Шлямин кивнул и почему-то снял шапку.

– С кем?

– С Никишиным, как всегда.

– А где он?

– Да тут, недалече. – Шлямин оглянулся куда-то себе за спину.

– Опять опаздывает?

– Никак нет. Мы его год назад в бесхозную могилу подхоронили. С разрешения вашего предшественника господина Айрапетянца.

– Действительно… Как я мог забыть… – Если директор и смутился, то лишь на самую малость. – Слушай сюда, Шлямин. Отведёшь вот этих… кхм… товарищей к могиле маршала. А там они зададут тебе несколько вопросов.

Шлямин по своему обыкновению хотел вступить в полемику, но, встретившись взглядом с Цимбаларем, сразу передумал и сделал рукой приглашающий жест – прошу, дескать, следовать за мной.

Сотоварищи проводили его гробовым молчанием, и лишь один-единственный сиплый голос сочувственно произнёс:

– Допрыгался, Шлёма. Хорошо ещё, если без конфискации дадут.

– Молчать! – заорал директор. – Разойдись по рабочим местам! И чтоб сегодня ни-ни! Кого пьяным поймаю, лично закопаю в землю…

Шлямин имел вид человека, который по воле не зависящих от него обстоятельств зарабатывает гораздо больше, чем можно пропить. Отсюда была и его золотая цепь, и часы «Ориент», и дорогие сигареты, которые он курил почти непрерывно, зажигая одну от другой.

А в остальном это был типичный русский вахлак – всклокоченный, небритый, гнилозубый, обутый в кирзовые сапоги и подпоясанный солдатским ремнем, из-под которого торчала брезентовая спецовка.

На вопросы оперов Шлямин отвечал уклончиво и всё – как хорошее, так и плохое – валил на своего напарника Никишина, ныне пребывающего на том свете.

Кладбище по площади не уступало какому-нибудь провинциальному городку, и топать пришлось довольно долго, держась пустырей и стороной обходя густозаселенные участки. В конце концов они остановились возле надгробья, выделявшегося среди других аналогичных сооружений как размерами, так и аляповатой роскошью. Трёхметровый гранитный обелиск венчала маршальская звезда, а плита, прикрывшая могилу, размерами превосходила стол для пинг-понга.

Внутри вычурной алюминиевой ограды всё было засажено заморскими декоративными растениями, посыпано мраморной крошкой и тщательно прибрано.

– Видать, не забывают родственнички, – сказал Кондаков, с завистью приглядываясь к этому грандиозному некрополю.

– Да какое там! – Шлямин пренебрежительно сплюнул. – Это из соседней части солдатиков присылают. Маршал всё же, а не рвань подзаборная…

– Сооружение впечатляющее, – похвалил Цимбаларь. – Хоть и не Тадж-Махал, но что-то в том же духе… И всё это вы вдвоём соорудили?

– А что тут такого? – пожал плечами Шлямин. – День работы. Правда, погрузчик помогал.

– Неплохо, наверное, заработали?

– Уже и не помню… Да и какие деньги в девяносто восьмом году! Слёзы кошачьи…

– Когда вы памятник ставили? – осведомился Кондаков. – Сразу после похорон?

– Сразу нельзя. Годик надо подождать, чтоб земля осела.

– Короче говоря, в течение года могилу мог вскрыть любой, кому это только заблагорассудится?

– Эту не мог, – нажимая на первое слово, ответил Шлямин.

– Почему?

– В день похорон на могилу положили гранитную плиту, – кивнув в сторону надгробья, сказал Шлямин. – Краном подавали… Такое, говорят, распоряжение маршал перед смертью сделал.

– Плита, конечно, знатная. – Цимбаларь обошёл вокруг могилы. – Тонны на две потянет… А со стороны к гробу подобраться можно? Так сказать, наклонным шурфом…

– Тогда пришлось бы и этих жмуриков потревожить. – Шлямин указал на соседние могилы, расположенные к маршальскому захоронению почти вплотную. – Да и мы бы такую самодеятельность сразу заметили. Как-никак, каждый холмик здесь знаем.