По моему телу пробегают мурашки, у меня вырывается судорожный зевок. Синяя вечерняя мгла склеивает мне веки.

 – Слушай, Ник... Я что-то устала сегодня. Я пойду, ладно? Спасибо, что проводила. Иди домой, а то мама, наверно, беспокоится, куда ты запропастилась. И всё-таки просмотри газету... Может, что и найдёшь.

 Я глажу её по жёсткому ёжику, она льнёт ко мне щекой, и наши губы на секунду соединяются. Может, это и лишнее, я не спорю. Но каким способом мне ещё выразить мою к ней нежность? Мои пальцы выскальзывают из её руки.

 – Пока, Ник.

 – Пока, Настёнок.

 Я иду домой, а она ещё стоит у крыльца магазина, с золотящимся в свете фонаря каштановым ёжиком, в мешковатых штанах с карманами и молниями, с задумчиво-мрачноватыми глазами в тени тёмных бровей. Очень не хочется оставлять её одну, в моём сердце шевелится к ней что-то тёплое, почти материнское. Это, наверно, её не устраивает, но ничего иного я не могу ей дать. 

 К своему удивлению я обнаруживаю у крыльца машину Кости и его самого, угрюмо-встревоженного.

 – Привет, ты что здесь делаешь? – говорю я ему.

 Он не отвечает на приветствие, а сразу обрушивает на меня не очень-то ласковый вопрос:

 – Где тебя носит?

 – Это что за тон? – усмехаюсь я. – С каких пор я должна перед тобой отчитываться? Ты мне муж, что ли?

 – Настя, ты не берёшь телефон, дома тебя тоже нет... Я беспокоюсь, знаешь ли.

 Это умиляет меня до глубины души. Он, оказывается, беспокоится обо мне! Я глажу его по голове, очень похожей на голову Ники.

 – Костя, солнышко... Ну, я же большая девочка, комендантский час на меня не распространяется. Я была у подруги.

 – Это у той, которая стрижётся, как пацан?

 – Да, у той. Её зовут Ника. Ни-ка. Запомни. И насчёт её стрижки не советую ехидничать. Это, знаешь ли, не делает тебе чести.

 Он пожимает плечами.

 – Да мне-то что? Пусть хоть налысо бреется, ей даже идёт. Но я сейчас не о ней, я о тебе. Почему ты так поздно возвращаешься? И почему не берёшь телефон? Тебе не приходит в голову, что я могу беспокоиться?

 – Костя, я не твоя жена, – улыбаюсь я. – Конечно, мне приятно, что ты беспокоишься, но я взрослый человек... Когда хочу, тогда и возвращаюсь.

 – Понятно.

 То, как он сказал «понятно», вызывает у меня лёгкую дрожь и холодок по коже. Положив мне на плечи руки, он привлекает меня к себе и тихо, очень серьёзно говорит:

 – Насчёт жены... Или ты выходишь за меня замуж, или... Или я вообще ни на ком никогда не женюсь.

 От тёплой тяжести мужских рук на своих плечах я млею и таю, как кусок масла на сковородке. И щекотно, и смешно, и уютно, и хочется к нему прижаться, забраться под крылышко, как цыплёнок к курице. Я осторожно тычусь лицом в его шею, где под тёплой кожей бьётся жилка.

 – Костя... Если ты дашь обет безбрачия, тебе заодно придётся постричься в монахи. А в монашеской рясе я тебя никак не представляю.

 – Так ты выйдешь за меня?

 – Костя, мне надо подумать.

 – Ты это уже говорила. Сколько ты ещё будешь думать?

 – Сколько нужно, Костя. Ты же всё равно ни на ком не женишься, так чего мне торопиться?

 – Ты смеёшься надо мной!

 – Нет, Костенька, я серьёзно.

 – Ч-чёрт!

 Я прижимаю пальцем его губы.

 – Не чертыхайся. Я этого не люблю. – И, щёлкнув его по лбу, говорю: – С этого момента каждый раз, когда ты захочешь чертыхнуться, вместо этого ты будешь чихать.

 – Прикалываешься! – смеётся он.

 – А вот попробуй, чертыхнись.

 – А вот возьму и чер...

 Он спотыкается на полуслове и щурится, как будто что-то попало ему в нос, морщится, и –

 – Апчхи!

 Я хлопаю в ладоши и смеюсь, а он опять чихает. Двумя разами это не ограничивается, и он чихает снова и снова, как из пулемёта, а я загибаюсь от смеха.

 – Слушай, это... апчхи! Не смешно! Апчхи! – чихает он.

 – Так тебе и надо, сквернослов! – хохочу я. – Будешь теперь думать, прежде чем поминать нечистого!

 – Аа... апчхи! Слушай, прекрати это! Апчхи! Я больше... апчхи! не могу!

 – Будешь чертыхаться?

 – Не бу... апчхи! не буду!

 У него уже слезятся глаза, и я решаю сжалиться.

 – Ладно, хватит, – говорю я, положив руку ему на лоб.

 – А... а-а... – набирает он воздуха, но на сей раз чихнуть не получается, и он расслабленно выдыхает: – Уф-ф... Фу, вроде отпустило.

 – Ну, то-то же, – говорю я.

 Он смотрит на меня почти с испугом.

 – Насть, ты как это делаешь? Какого чёр...

 В тот же миг у него страдальчески перекашивается лицо, и он разражается новой очередью чиханий. Между ними он умоляет меня:

 – Насть... апчхи! Ну хва... апчхи! Я больше не... апчхи!

 – Ну, теперь ты понял, как это серьёзно?

 – Я по... апчхи!

 – Ладно, на сей раз прощаю. Хватит.

 Чиханье прекращается, и Костя, потрясённый и измученный, вытирает нос и глаза. Он опускается на край сиденья своей машины и шмыгает носом, а я, стоя рядом, усмехаюсь:

 – Ну, всё ещё хочешь на мне жениться? Я ещё и не такое могу. Будешь приходить домой пьяным – сделаю так, что от водки у тебя будет понос, а от пива – чесотка. Будешь ходить налево – сделаю, чтобы при одной мысли об этом у тебя самопроизвольно опорожнялся мочевой пузырь. А будешь мне врать, что задержался на работе – сделаю, как в фильме «Лжец, лжец» с Джимом Керри. Будешь говорить правду всем подряд, направо и налево.

 Он качает головой.

 – Слушай, ты страшный человек... Может, мне и правда не стоит с тобой связываться?

 – Решать тебе, – говорю я сухо. – Я тебя предупредила, чтобы ты знал, на что идёшь.

 – И хорошо, что предупредила! Боюсь, что я не готов расстаться со всеми мужскими вредными привычками, – улыбается он. – Я подозревал, что ты не совсем обычная, но чтобы настолько... Даже не знаю.

 – Дело твоё, – заключаю я. – Теперь и тебе есть над чем подумать.

 – Это точно! – смеётся он.

 – Ну, я пойду. Уже поздно, а завтра на работу к восьми.

 Я уже достаю из сумочки ключи, чтобы открыть электронный замок на двери подъезда, когда меня обнимают сзади его руки, а на плечо мне ложится его подбородок.

 – Насть... Если ты думаешь, что этим фокусом тебе удалось меня отпугнуть, то тут ты здорово ошибаешься. Я всё давно обдумал, я знаю, на что иду, и готов под этим подписаться. В загсе.

 – Я слышу речь не мальчика, но мужа, – усмехаюсь я. – Что же мне тебе ответить?

 – Думаю, следует ответить «да».

 – Ну, это слишком просто... Помнишь твой сон про девочку, рвущую цветы? Я её тоже видела. Только не во сне, а там, за гранью, из-за которой обычно уже не возвращаются. Я там была всего семь с половиной минут, но мне показалось, что гораздо больше. Там было поле, полное цветов... И эта девочка собирала там букет. Мне сказали – а может, я сама поняла, – что это моя дочь, которая скоро придёт в этот мир. Если она тебе снилась, что это может значить?

 – Не знаю, – задумчиво говорит Костя.

 – Тогда подумай. Время ещё есть.

 Время ещё есть, но его очень мало, и я тороплюсь принять душ и лечь в постель, чтобы не проспать на работу. Я очень устала: гудят ноги, горят щёки, плывёт голова. А потом какая-то невидимая сила отрывает меня от кровати, и я оказываюсь под солнечным небом среди звенящей травы, среди разноцветья Долины. На плечи мне струится с неба ласковое тепло, и мне навстречу бежит девочка с букетом. Я подхватываю её на руки, и мы бредём по траве, бредём куда глаза глядят, и нам хорошо. Всюду, куда ни кинь взгляд – колышущееся море цветов, купающихся в золотом солнечном тепле. Всё равно, куда идти: нас никто не торопит, никто не преследует, мы вдвоём, но кого-то не хватает. Я не могу понять, кого, и девочка спрашивает:

 «А где папа?»

 Я растерянно оглядываюсь, но никого не вижу. Мне приходит в голову мысль.

 «Слушай, – говорю я девочке. – Папа, наверно, остался там, на земле. Я-то могу просто так спуститься обратно, а вот как это сделать тебе?»