Ошарашенная её неожиданным приходом, да ещё в таком состоянии, я не могу вымолвить ни слова, а она, щекоча мне лицо дыханием, шепчет, как одержимая:

 – Люблю... Люблю тебя...

 Я в растерянности: что с ней делать? Ясно одно: отпускать её нельзя, я не повторю той ошибки. Обняв её за плечи, я бормочу:

 – Ника, пойдём... Присядь, отдохни.

 Обнажив зубы в жуткой улыбке, она говорит:

 – Спасибо, уже насиделась...

 Я всё-таки тащу её в комнату и чуть ли не силой водворяю на диван.

 – Так, ложись и спи, – приказываю я довольно жёстко. – Чтобы к утру проспалась и стала человеком!

 – Хорошо, Настенька, я лягу, – бормочет она. – Только если ты ляжешь со мной...

 – Об этом не может быть и речи, – отвечаю я.

 Она неожиданно проворно для своего состояния поднимается с дивана, на который я её такими усилиями затащила.

 – Тогда мне здесь делать нечего.

 Это всё было, сотни раз было – с отцом. Проклятая водка, гори она вся синим пламенем! Во мне мучительно поднимается что-то тяжёлое, как раскалённая каменная глыба.

 – Я сказала, ты никуда не пойдёшь! – срываюсь я. – Останешься здесь и проспишься, и не смей со мной спорить!!

 Да, всё это было, я часто так орала на выпившего отца, но он мне никогда не отвечал, а Ника и не думает молчать.

 – А ты не смей на меня орать, сука! – кричит она с перекошенным лицом.

 Влепив ей пощёчину, я убегаю на кухню. Белая пелена ужаса  на миг застилает мне глаза, сердце как будто опустили в жидкий азот, а кишки превратились в студень.

 – Настя... Настя, Настенька! Прости... Прости, родная... Я дрянь, я сволочь... Я люблю тебя.

 Держа моё лицо в горячих ладонях, она почти касается меня губами, но не целует. Её веки опущены, ресницы дрожат, она дышит мне в лицо запахом алкоголя, столь ненавистным мне, от которого в душе поднимается давняя боль. Заорать, ударить её, выгнать? Нет, нельзя, иначе она снова что-нибудь натворит. Любой ценой не допустить этого – любой! Я прикладываюсь ртом к её губам, и она яростно впивается, душит меня, прямо-таки вгрызается в меня, так что даже наши зубы стукаются друг о друга.

 – Пожалуйста, не уходи никуда, – шепчу я. – Я пересплю с тобой, если хочешь. Пойдём на диван...

 Возбуждённо дыша, она развязывает пояс моего халата, а я увлекаю её в комнату. Раздвигаю диван и стелю постель, мягко осаживая её неуклюжие домогательства.

 – Подожди, Никуля... Сейчас. Ты пока ложись, а я сейчас приду.

 – Куда ты? – встревоженно спрашивает она, обвив рукой мою талию. – Не уходи!

 Я глажу её по стриженой голове, мягко снимаю её руку с талии.

 – Не волнуйся, я в ванную. Я скоро. Пять минут.

 Яростный поцелуй-укус, и она говорит:

 – Ладно, пять минут... Я жду.

 Но я не спешу: не пять минут, а двадцать пять я нахожусь в ванной, тщательно моюсь, а потом ещё и сушу волосы феном. Когда я возвращаюсь, Ника уже спит, даже не раздевшись. Укрыв её одеялом, я ухожу в свою комнату и ложусь в постель.

 Конечно, я долго не могу заснуть – какой уж тут сон! Что-то похожее на дрёму всё-таки подкрадывается ко мне около трёх часов ночи, но дверь моей комнаты открывается, и я слышу тихие шаги. Затаившись, я жду, что будет, и лицо мне щекочет шёпот Ники:

 – Настенька, ты спишь?

 Я не отзываюсь, притворяясь спящей, и она, опустившись возле моего изголовья на колени, склоняется надо мной и гладит по волосам.

 – Ну, спи, спи, родная... Спи, моя маленькая. – Нагнувшись ниже к моим губам, она очень осторожно и нежно меня целует – тихонько, самыми кончиками губ.

 И так же тихо, как вошла, она выходит.

 В пять утра мы обе уже не спим – пьём кофе на кухне. У Ники виноватый и хмурый вид, но я не говорю ей ни слова упрёка. В тишине тикают часы, за окном утренняя синева, на столе стоит блюдце с печеньем и бутерброды с колбасой. Я пододвигаю Нике блюдце, а она ловит мою руку и накрывает своей.

 – Насть... Прости.

 У меня вырывается вздох.

 – Ника, я просто боюсь за тебя... Если ты будешь так себя вести...

 Нахмурив брови и качнув головой, она перебивает:

 – Не надо нравоучений, Настя. Я и так знаю, что умру не своей смертью.

 – Знаешь? – содрогаюсь я. – Откуда ты можешь это знать?

 – Мне нагадали, – щурится она с усмешкой.

 – На кофейной гуще? – хмыкаю я.

 Ника поворачивает руку ладонью вверх, водит пальцем по линиям.

 – Вот здесь это написано.

 Едва дотронувшись до её ладони, я чувствую как бы лёгкий удар током. Я не спутала бы его след ни с чьим другим, ведь я сама сражалась с ним и изгнала его! Эпизоды этой битвы снятся мне теперь ночами, в снах я переживаю всё заново, удар за ударом. Хоть он и был изгнан, но он оставил на мне отметину, и точно такую же отметину я чувствую на Нике: он прикасался к её руке. Сначала я чувствую дрожь в коленях, потом во всём теле, дыхание сбивается с нормального ритма, сердце бухает, как кувалда, и меня обдаёт жаром адского пламени. Может быть, он предсказал ей судьбу, а может, и специально солгал: на такое коварство он был способен. Цель? Цель – сбить её с пути, тем самым причинив мне новую боль.

 – Настя, ты что?

 Ника гладит моё лицо и волосы, заправляет прядку мне за ухо. Я стискиваю её что есть сил.

 – Не верь, – шепчу я ей на ухо. – Тот, кто это нагадал, обманул тебя.

 Она гладит меня по голове.

 – Настя, тебя чего так колбасит? Ну, ну... Не надо, успокойся! Может, и ерунда всё... Настёнок! Всё нормально.

 – Ника, я очень тебя люблю, ты очень дорога мне, и я не хочу потерять ещё и тебя, – шепчу я, всё ещё дрожа.

 Она целует меня, но не яростным укусом, как вчера, а тихонько и нежно – в щёку.

 – Насть, всё будет хорошо... Не волнуйся за меня. Я больше не собьюсь, слово тебе даю. Вчера просто бес попутал...

 – Вот именно – бес! Поверь мне, Ника, я видела его и знаю...

 – Кого? – недоуменно хмурится она.

 Я замолкаю. Да будет предано забвению твоё имя, нечистый.

 – Неважно, – говорю я. – Допивай кофе – остынет.

 – Если позволишь, я лучше пивка, – улыбается она и лезет в свой пакет. – Ну, ну, не хмурься... Завязываю.

 Я пью вторую чашку кофе, а она потягивает пиво из горлышка, сидя на подоконнике и глядя на занимающийся рассвет. Я всё-таки как следует отчитываю её, и она терпеливо всё выслушивает с серьёзным и покаянным видом.

 – Не успела вернуться домой – опять за эти глупости! Ты о маме не думаешь? О её нервах, о её сердце? Она у тебя... святая! А ты так себя ведёшь!

 Ника слушает ещё минут пять, потом слезает с подоконника, обнимает меня и виновато упирается своим лбом в мой.

 – Насть... Ну, всё, хватит. Не забывай, что мне сегодня ещё предстоит получить втык от мамки. Сжалься, а?.. Мне и так хреново после вчерашнего.

 Но я ещё минуты три обрушиваю на её стриженую голову всё, что я считаю нужным сказать, и только потом отпускаю её на балкон курить. На работу идти ещё только через два часа, и я забираюсь на диван, чтобы ещё немного поклевать носом; через десять минут приходит пахнущая табаком Ника, ложится и укладывает голову мне на колени. Гладя и приминая её жёсткий тёмный ёжик, я не замечаю, как она засыпает – и это после кофе, пива, воспитательной беседы и сигареты. Я боюсь пошевелиться, чтобы не разбудить её: так сладко она спит. Время ползёт в полузабытье, но вот пищит будильник: полседьмого. Я тормошу Нику:

 – Вставай. Мне пора собираться на работу.

 Она неохотно разлепляет веки и стонет.

 – Мм... Настёнок... Такой кайф – спать у тебя на коленках, и ты ломаешь его!

 – Мне надо идти на работу, а тебе – домой, – говорю я. – Тебе ещё предстоит получить выговор от мамы – забыла?

 – Ой, ё-моё! – стонет она, садясь. – Она же меня спросит, куда я девала пятьсот рублей, которые она мне дала, а я что скажу?

 Я достаю кошелёк, вынимаю оттуда пятьсот рублей и протягиваю ей. Она хмурится.

 – Настенька, что ты! Я не могу взять.