– Ты каждый день обещаешь, – не унимается Надежда Фёдоровна. – А сама хоть бы газету купила!

 – Да купила уже, вон лежит, – показывает Ника кивком головы на свёрнутую в трубочку газету с объявлениями о работе, лежащую на подоконнике.

 – Ну, вижу, купила. Только не видно, чтоб ты её просмотрела!

 – Не успела ещё. Сегодня просмотрю. Ох, мам... Неотвязная же ты!

 – И не отвяжусь, пока не устроишься.

 В уголках губ Ники проступает усмешка, она молчит и ест борщ. Я тоже ем и думаю: трудно же ей будет устроиться. На вышедших из мест заключения смотрят, как на прокажённых. Хорошее место вряд ли удастся найти. А ведь у неё высшее образование. Вот так, из-за одной глупости – вся жизнь наперекосяк.

 После борща мы едим котлеты с тушёной капустой – объеденье, Надежде Фёдоровне следует поставить пятёрку по кулинарии. На третье – кисель с черникой и овсяное печенье. Ника понемногу добреет от еды, чмокает мать в щёку:

 – Спасибо, мамуля... Ты чудо.

 Потом мы смотрим телевизор: Надежда Фёдоровна в кресле, а мы с Никой – на диване. Идёт сериал, и взгляд Надежды Фёдоровны прикован к экрану: она увлечена развитием сюжета, и реальный мир для неё сейчас просто не существует. Пока она не видит, я тихонько прижимаюсь к Нике и кладу голову на её плечо. Я  делаю это безо всякой задней мысли, просто потому что мне хорошо и уютно здесь, с ними, а она заметно напрягается от моей близости. Я не знаю, то ли ей это неприятно, то ли слишком волнует её – как бы то ни было, я решаю пощадить её чувства и немного отодвигаюсь. Но мне грустно.

 Уже одиннадцатый час, и я говорю:

 – Засиделась я у вас... Не хочется уходить, но всё-таки пора и честь знать.

 Надежда Фёдоровна радушно предлагает мне остаться ночевать:

 – Да оставайся, куда ты на ночь глядя пойдёшь? Место есть.

 Она намекает на диван, освободившийся после ухода мужа. Мне и вправду хочется сегодня остаться, но какое-то шестое (а может, седьмое или восьмое) чувство подсказывает, что следует всё-таки уйти. Что-то сдвинулось в существующем положении вещей, хотя я пока ещё и сама не могу точно сформулировать для себя, что именно; мне нужно подумать над этим, а для размышлений мне необходимо уединение – клочок личного пространства, в которое никто не вторгнется.

 – Да нет, надо идти, – вздыхаю я.

 – Ника, тогда проводи Настю, – говорит Надежда Фёдоровна.

 Ника, язвительно усмехнувшись, отвечает:

 – За ней есть кому заехать. Стоит только позвонить, и личный водитель сразу примчится.

 – Я не буду сегодня никому звонить, – говорю я. – Прогуляюсь пешком. – И добавляю, обуваясь в прихожей: – И нет у меня никакого личного водителя.

 Ника стоит, прислонившись к дверному косяку и сверля меня пронзительным, колючим взглядом.

 – Как же нет, когда я видела его своими глазами?

 Это портит уютную и безмятежную атмосферу этого вечера, у меня снова становится мрачно на душе. Теперь мне точно нужно уйти, чтобы успокоилась всколыхнувшаяся со дна моей души печаль. Надежда Фёдоровна не понимает, в чём здесь дело, и смотрит на Нику с недоумением:

 – Ты что стоишь? Проводи Настю хотя бы до остановки. Настя, – обращается она ко мне, – пешком не ходи, садись на автобус или маршрутку.

 Ника смотрит на меня пристально.

 – Ты хочешь, чтобы я тебя провожала? – спрашивает она.

 – Хотела бы, – отвечаю я. – Но не настаиваю, если тебя это затруднит.

 Надежда Фёдоровна, по-прежнему недоумевая, переводит взгляд с меня на Нику и обратно.

 – Девочки, да в чём дело? Что вы рядитесь? Ника, иди, провожай Настю.

 Ника без дальнейших пререканий обувает свои полукроссовки и надевает жилетку. Мы выходим на вечерний прохладный воздух, к шелесту ив и стрекоту кузнечиков в траве, Ника молча шагает рядом со мной, держа руки в карманах. В молчании мы доходим до остановки, и Ника, собираясь ждать вместе со мной автобус, закуривает. Я забираю у неё сигарету и кидаю в урну.

 – Бросай курить, Ника, – говорю я, дотрагиваясь до её щеки. А про себя шепчу: «Именем Господа, изыди, лукавый!» И добавляю вслух: – Это же такая вредная для здоровья гадость!

 – Я сама решу, когда мне бросать, – отвечает Ника холодно.

 Она закуривает новую сигарету, но внезапно начинает кашлять и давиться. Прижав руку к горлу, другой она хватается за столб остановочного павильона и мучительно, натужно кашляет, потом склоняется над урной, и с её губ падает смолисто-чёрная, тягучая гадость. Понемногу кашель унимается, и нормальное дыхание возвращается к ней. Пошатываясь, она опускается на скамейку, я сажусь рядом и обнимаю её за плечи, и она постепенно приходит в себя.

 – Господи, что это было? – хрипит она. – Пакость какая...

 – Эта пакость попадала в тебя с каждой затяжкой, – смеюсь я.

 – Никогда больше не буду курить, – хрипло шепчет она. – Это ты... Это ты как-то сделала?

 – Я только пожелала, чтобы ты бросила эту вредную привычку, – отвечаю я. – Остальное доделал твой организм, откликнувшись на моё пожелание.

 – Ф-фу, – ёжится она, передёрнув плечами.

 Пачка сигарет летит в урну, я одобрительно киваю.

 – Молодец. Мама будет очень рада.

 Ника всматривается в меня, и в её взгляде что-то новое – какое-то изумление с примесью испуга.

 – Ты сказала «гадость», и я в самом деле почувствовала, какая это гадость, – говорит она. – Ты что, мне это внушила?

 – Скорее открыла тебе глаза на правду, – усмехаюсь я. – Потому что это действительно гадость.

 – Но как ты это сделала?

 Как? Откуда у меня эта способность изгонять из людей всякого рода пакости? Опухоль Дианы, якушевское коварное угощение, вот сейчас – эта дрянь? Я и сама толком не знаю. Может быть, так надо? И что за копьё я держала в руках? Может быть, ту самую святую реликвию, которую все ищут? У меня нет ответов, а количество вопросов день ото дня растёт. Я ничего не могу объяснить Нике: на моих устах лежит печать, наложенная рукой кудрявого мальчика, моего ангела. Я могу сказать только:

 – Наверно, я смогла это сделать, потому что я очень, очень тебя люблю.

 Проехала моя маршрутка, но я в неё не села: мы с Никой стоим обнявшись, и нам плевать, что кто-то смотрит. Кому какое дело? Мы идём пешком, держась за руки, а над улицей медленно сгущается синева. Звонит Костя, но я не отвечаю: подождёт, никуда не денется. Ника вдыхает полной грудью:

 – Дышится-то как! Наверно, это потому что та дрянь из меня вышла. И знаешь, курить совсем не хочется.

 Вот уже мой дом, в окнах уютно горит свет. Пора прощаться, но мы всё никак не можем разнять руки. Возле магазина люди и машины – их больше, чем днём. Я покупаю хлеб и йогурт, а Ника – банку пива. Распечатав её на крыльце, она отпивает глоток, но у неё тут же кривится лицо, как будто ей в рот попала какая-то мерзость. Сплюнув, она смотрит на банку в своей руке с возмущением и отвращением.

 – Что за дрянь они мне продали?

 Я пробую пиво – сначала нюхаю, потом осторожно отпиваю маленький глоточек.

 – По-моему, нормальное.

 – Это ты называешь нормальным?! – поражается она. – Это никакое не пиво, а... чья-то моча! – И тут до неё вдруг доходит. – Слушай... Так ты меня не только от сигарет, но и от пива отвадила?

 – Ну, не знаю, – пожимаю я плечами. – Наверно, оно идёт вместе – курение и выпивка. Одна хрень.

 – Слушай, но... Настёнок, может, с пивом-то не надо было, а? – Ника ещё раз нюхает банку, морщится и ставит её на ступеньку крыльца магазина. – Я же теперь его вообще пить не смогу! Какая мне теперь радость от жизни?

 – Если ты думаешь, что пиво – единственная радость, которую ты можешь получить, то ты ошибаешься, – говорю я. – Разве ясная голова не лучше одурманенной? И здоровая печень тебе не нужна? И вообще, какая радость в том, чтобы туманить себе крышу всякой дрянью?

 Ника с растерянной улыбкой переминается с пятки на носок, оттягивая кулаками карманы, зябко поводит плечами.

 – Может, ты и права, Настёнок... Наверно, я пока ещё не оценила преимуществ здорового образа жизни.