Преемник Рузвельта тоже не произвел на них особого впечатления.
«Господи, да он же всего лишь торговец, галантерейщик», — заявила Сара своим знакомым, когда Гарри Трумэн вступил в должность. Однако она живо позабыла о своей нелюбви к новому президенту, когда в январе 1946 года ее пригласили сопровождать дочь в Белый Дом для участия в радиотрансляции вместе с Бесс Трумэн. Элизабет позже сказала матери, что президент Трумэн внешне почти копия Луиса Б. Майера, главы «МГМ».
Единственным ярким воспоминанием военных лет стало для Элизабет празднование победы над Японией. Однако эти воспоминания связаны не столько с массовым ликованием по поводу окончания войны, сколько с ее собственным восприятием себя как новоявленной кинозвезды.
«Для нас было такой неожиданностью, что посреди всего этого шумного праздника толпы людей узнавали во мне Велвет и просили автограф, — сказала в то время Элизабет. — Я ощущала себя ужасно счастливой, но от всего этого шума была как во сне».
Подобные моменты приподнятого настроения вскоре начали сменяться периодами подавленности и уныния, когда Элизабет заявляла, что больна, и по нескольку дней подряд не вставала с постели. Студия предпочла считать эти перерывы простоями, а не днями болезни, и поэтому Элизабет продолжала получать зарплату — а вместе с ней и Сара.
Первая хворь юной звезды, по всей видимости, явилась реакцией на перемены в семье, которые она в силу своего юного возраста не могла понять до конца. Эти перемены начались с того момента, когда Элизабет «одолжили» студии «Уорнер Бразерс» для участия в картине «Жизнь с отцом». Съемки этой ленты заняли пять месяцев. К середине этого времени Сара успела по уши влюбиться в режиссера картины, Майкла Кертиса, пятидесятивосьмилетнего венгра, который вошел в историю кинематографа главным образом как создатель «Касабланки» и первооткрыватель таланта Дорис Дей. Для похотливого Кертиса пятидесятилетняя мать Элизабет была лишь очередным мимолетным увлечением, которое закончилось одновременно со съемками фильма. Однако уже этот скоротечный роман на какое-то время разбил супружеские узы Тейлоров. Осенью Фрэнсис вместе с сыном уехал в Висконсин к своему дяде Говарду Янгу. Элизабет осталась в Голливуде с матерью.
Разлад между родителями повлек за собой обострение ее нездоровья. Хотя из архивных документов студии следует, что в течение года Элизабет, как правило, дважды в месяц не являлась на работу, официально ей засчитывали лишь пять дней болезни и соответственно вычли из жалованья только за эти пять дней. Большая часть невыходов на работу за 1946 год приходится на ноябрь, то есть именно на тот месяц, когда ее родители разъехались.
«По-моему, это просто совпадение, — говорит один из ее друзей. — Когда отец уехал от них, она восприняла это довольно спокойно. Не думаю, чтобы ее расстроил его уход из семьи».
То же самое говорит сама Элизабет: «Для меня то была невелика потеря, — заявила она. — Я и без того уже несколько лет ощущала себя безотцовщиной. Для меня отцами скорее были мой агент Джулс Голдстоун и Бенни Тау из «МГМ». Я обращалась к ним за помощью и советом».
В то время Элизабет снималась в фильме «Цинтия». В этой картине она сыграла роль болезненной девочки-подростка, родители которой чрезмерно пытаются оградить ее от всяческих треволнений и тем самым только усугубляют ее физические страдания.
«По-моему, она просто перенесла свои хвори и недомогания со съемочной площадки в жизнь», — вспоминал один из участников съемок.
За пределами площадки «МГМ» пристально наблюдала за состоянием здоровья юной актрисы.
Стоило на лице Элизабет появиться малейшему прыщику, как тотчас вызывали штатного врача студии, а саму актрису отстраняли от работы и отправляли в Лос-Анджелес для консультации лучшего дерматолога. Когда Элизабет наступила на гвоздь, ее тотчас на скорой помощи отправили в больницу. Слабый кашель потребовал исследования грудной клетки. Вначале именно студия первой реагировала на любое физическое недомогание или косметический недостаток, по вскоре уже юная звезда сама не давала студии ни минуты покоя.
Кроме постоянных жалоб на здоровье, Элизабет завела и другие привычки. Девчушка из «Нэшнл Велвет» неожиданно выросла, и такие ее партнеры по фильмам, как Мэри Астор, которая сыграла в ленте «Цинтия» ее мать, обнаружила, что милой детской застенчивости и непосредственности нет и в помине.
«Когда я наблюдала за Элизабет со стороны в столовой во время съемок «Нэшнл Велвет», — рассказывает Мэри Астор, — у нее был такой серьезный, сосредоточенный вид. Теперь же его как ни бывало. Куда только подевалась ее застенчивость? Элизабет начинала понимать — это, впрочем, естественно для ее возраста, — что природа наградила ее красотой. А еще она была смышленой. Очень даже смышленой. Такие обычно стремятся быть первыми в учебе. Для ребенка она отлично умела сосредотачиваться на работе — и этим мне нравилась.
Правда, другая «дочка» мне нравилась еще сильнее — Джуди Гарленд. Джуди была ласковой, привязчивой и восторженной. Элизабет же — сдержанной и слегка надменной. Вернее, более чем слегка. В ее фиолетовых глазах временами проскальзывало нечто расчетливое, словно она точно знала, чего ей хочется, и не сомневалась, что сумеет добиться своего».
К этому времени Элизабет было уже точно известно, что ей хочется стать кинозвездой. Как-то раз в студии она устроила матери скандал, и Сара, и без того обозленная из-за своих супружеских проблем, набросилась на дочь с обвинениями в том, что Элизабет с прохладцей относится к работе.
«Элизабет, если ты не заинтересована в том, чтобы хорошо делать свое дело — лучше уйди, — заявила она. — Это твое право».
Тем вечером Элизабет написала матери записку с «покаянием».
«Я многое передумала, — писала она, — и поняла, что вся моя жизнь принадлежит кино. Для меня уйти — то же самое, что отсечь дереву корни, — я бы вскоре увяла, иссохла и стала бы никому не нужна».
На студии Элизабет чувствовала себя в своей стихии. Ей нравилось выезжать на натурные съемки и играть перед камерой. Она обожала получать письма от поклонников и с восторгом рассматривала свои фотографии на обложке журнала «Лайф». Ее самолюбию льстило ощущать себя знаменитостью и вращаться в кругу других кинозвезд.
«Помнится, с каким восторгом я приходила в столовую на обед, — вспоминала Элизабет. — Кого там только не было! — Джуди Гарленд, Лана Тернер, Спенсер Трейси, Хеди Ламарр. А еще там стоял удивительный, ужасно приятный аромат женской косметики фирмы «Пэнкейк».
А кроме этого там явственно ощущался аромат чувственности, особенно если мимо вас летящей походкой проходили такие актрисы, как Ава Гарднер. Четырнадцатилетнюю Элизабет особенно манила к себе аура таких звезд, как Лана Тернер. От нее не ускользали восхищенные взгляды, которые моментально устремлялись в их стороны, как только актрисы входили в зал.
Все головы, как по команде, поворачивались в их сторону. А еще в реакции мужчин было нечто большее, нежели восхищение. Элизабет хотелось бы провоцировать подобную реакцию. Ради этого она красила ногти на руках и ногах алым лаком, обильно поливала себя туалетной водой, носила огромные серьги и наряжалась в пышные юбки и «крестьянские» блузки с глубоким вырезом. Она по-осиному перетягивала талию и всегда стояла прямо, выпячивая вперед грудь, словно предлагая миру два огромных кома свежевзбитых сливок.
«Мне постоянно приходилось следить за Элизабет, когда она наряжалась в эти свои съезжающие с плеча блузки, — вспоминала Анна Штраус. — Дело в том, что она сделала для себя открытие, какое внимание оказывают ей, когда она приходит в этих блузках, и, сделав это открытие, пустилась во все тяжкие. Элизабет с радостью делала из себя за ленчем объект всеобщего ухаживания, а в заключение, стянув пониже с плеч свою блузку, любила продефилировать через всю столовую — из конца в конец, — явно выставляя себя на всеобщее обозрение. Как только мне подворачивалась такая возможность, я тотчас подтягивала ей эти плечи повыше, но она, случалось, успевала ускользнуть от меня».