Какофония ужаса ворвалась в мой сон. То был иссушающий душу вихрь, принесший с собой отвратительный запах смрада и гниения, то были видения полуразложившихся образов неясных тварей, норовящих высосать сердце и тупая невыносимая боль, мертвым грузом давящая на грудную клетку и растирающая кости в порошок. Все прежние ночные кошмары в моей жизни показались бы развлекательными шоу или доброй волшебной сказкой по сравнению с тем, что я испытал в ту ночь: это были не просто видения – они словно вырастали из меня, раздирая самую мою сущность и нещадно уничтожая то, что, собственно, и было мною. Истинное сумасшествие буквально выгрызло мой мозг из черепной коробки и заполнило мою душу зловонной слизью. Несколько раз мне казалось, что я на грани гибели, и я был несказанно рад этому, ибо смерть казалась мне теплым убежищем, наполненным сладостями и поцелуями, в сравнении с тем, что я чувствовал. Быть может, это была краткая экскурсия в ад, проведенная весьма опытным гидом и, если это так, то индульгенции, продаваемые церковью во времена святой инквизиции, действительно стоили своих денег.

Наконец все закончилось – вихрь стих, состав воздуха нормализовался, и остался лишь холод да журчание бегущей воды невдалеке. От этого холода я и проснулся.

Открыв глаза, я пораженно осмотрелся: не было ни комнаты, ни привычной обстановки, ни кровати – я лежал на плоском черно-сером камне на берегу реки – абсолютно голый на остывшей за ночь твердой поверхности, с болью во всем теле и остатками не совсем еще покинувшего меня кошмара в разрозненных клочьях покалеченной души. Рядом, как всегда, негромко шумела река, и солнце только-только послало на разведку первые свои лучи, тысячами капель заблестевшие в покрытой утренней росой траве.

Насилу сойдя с камня, я в полнейшей прострации, не чувствуя колючек и острых сучков под ногами, направился к дому, ничего не понимая и не желая понимать, зная только, что изменения, произошедшие в моей жизни за последние недели, необратимы.

Я был босяком, но в пыли прихожей и на лестнице обнаружил лишь следы, оставленные мною будучи в обуви, выбросить которую на берегу я также не мог, ибо все три пары моих туфель стояли в шкафу нетронутыми. Я обессиленно опустился на кровать. Интересно, где сегодня проснулась Грета? В том, что пережитое этой ночью и было предсказанной ею местью нашей тайной «подруги», а, точнее, первое предупреждение последней, я не сомневался.

Дневник Патриции Рауфф

11 февраля 1825 года

С самого утра дождь. Снега в этом году так и не дождемся, похоже. Ну, это только для Ангелики проблема: тоже мне – лыжница! Как будто других забот у человека нет, как по лесу на лыжах рыскать. Занималась бы лучше мужем да хозяйством, а то совсем распустилась! Роберт уж сто раз пожалел, что вообще на ней женился, он сам мне как-то сказал, когда немного выпил. Так оно и понятно: ни в люди с ней выйти, ни дома развлечение какое устроить – сплошное нытье да жалобы. Хоть бы еще детей нарожала, но и того не может – после того как еще в двадцать втором мертвого родила, не выходит у них ничего. Вот и ходит по дому, как привидение, народ пугая. Даже папа ее избегает теперь, чтобы настроение себе не портить.

Хорошо, хоть у меня есть заделье – «Энциклопедия мифологии». Папа ее давно уже купил, но теперь как-то не очень ею интересуется. Мне тоже было не до этого, пока я не услышала, как папа сказал Ангелике, что та похожа на богиню Хель из древнего мифа. Помню, как я смеялась, когда прочла, что Хель – полусгнившая серо-зеленая самка демона! Наша Ангелика – ее копия. Но она, понятное дело, гордилась – как же, богиней назвали!

В деревню выйти нельзя, особенно вечером. Эти сопливые щенки проходу не дают – целыми толпами по пятам ходят, и чего им надо? Знаем, чего… По большому счету, я бы не прочь разок попробовать, чтобы яснее представлять себе, о чем речь, но не со всеми же сразу! Это было бы даже Марии, дочке мясника, не по силам, хотя она уж окончательно растеряла всю свою «женскую загадочность» в лапах пьяных извозчиков.

Роберт смотрит на меня как волк на ягненка. Он говорит, что я развита не по годам и, полагаю, имеет в виду не только мой интеллектуальный потенциал. Сколько сил приходится тратить, чтобы не краснеть и не смущаться, иначе он догадается, что я к нему неравнодушна и, чего доброго, скажет Ангелике. Мне-то все равно, да папе это может не понравиться. Тьфу! Где я только таких слов понабралась – «неравнодушна»! Вроде и любовную писанину не читаю, как Ангелика…

14 Апреля 1825 года

Интересно, что папа подарит на двенадцатилетние любимой дочери? Не хочу никаких побрякушек, типа бус, браслетов и прочей ерунды – я же не Ангелика, готовая душу продать за пару блестящих серег. Если уж продавать, то за что-то более стоящее, например, за вечную молодость или за смерть всех врагов. Но это было бы слишком хорошо. Я думаю, папа подарит мне лошадь, по крайней мере, я ему намекала об этом едва ли не с прошлого своего дня рождения, так что он в курсе моих пристрастий, к тому же всегда одобрял «настоящие желания», а не всякие там платья да панталоны кружевные. Выглядеть надо, разумеется, так, чтобы все вокруг млели, но не разноцветным тряпьем это достигается, а сердцем горячим да мозгом холодным. Звучит по-детски, но время покажет.

Что может быть лучше, чем промчаться черной тенью по ночной деревне, нагоняя ужас? Конечно, лошади есть в конюшне, но все они либо старые клячи, не способные нормально проскакать и сотни шагов, либо в яблоках, а я не клоун. Кстати, позавчера одна из них сломала ногу и ее пришлось добивать. Я смотрела с крыши сарая, жуя вареную кукурузу, и меня никто не видел. Отец с конюхом провозились несколько часов и папа очень нервничал, а конюх постоянно пил. Дошло до того, что папа закричал: «Будь проклята эта кобыла! Сколько с ней возни!», а конюх, пьяно хихикая, ответил, что это – де посложнее, нежели «законную кобылу» в сарае приговорить, дабы не таскалась боле. Папа рассвирепел и ударил конюха по лицу, назвав пьяным идиотом и приказав заткнуться, пока он не свернул ему шею. Сначала я не поняла, о чем идет речь, но, все сопоставив, ужасно развеселилась – мой папа всегда вел себя как мужчина и не уподоблялся одному из этих хлюпиков, пресмыкающихся перед гиенами в образе жен! Как бы спросить об этом у папы? Интересно, согласится ли он рассказать мне об этом подробнее? Я ведь, в конце концов, не Ангелика и в обморок упаду вряд ли. А конюх и на самом деле мерзкий тип, я его всегда терпеть не могла за его вкрадчивость и елейность. Хотя внешне он настоящий зверь – приятно посмотреть!

Ба! У меня родилась идея, как одним выстрелом убить двух, нет – трех зайцев! Остается продумать детали.

8 Мая 1825 года

Ну, вот все и закончилось. Во мне пропал великий стратег! Сам Локи позавидовал бы мне.

Позавчера вечером, дождавшись, пока папа с Роббинсом уехали на очередную охоту, а конюх, обрадованный отлучкой хозяина, по своему обыкновению напился, я проскользнула в его каморку за конюшней. Там, конечно, грязно и пахнет навозом, но ради осуществления задуманного стоило потерпеть. Я чувствовала себя коварным мифическим богом, готовым прослыть злобным во имя высшей справедливости, и это было восхитительно! Конюх, конечно, очень удивился, увидев меня, однако на его льстивой роже была просто выгравирована похоть – в опьянении он был не в состоянии скрывать свои низменные желания. Дело не терпело отлагательства и я не стала медлить, дожидаясь, когда зайдет еще кто-нибудь и застанет меня здесь, что грозило бы провалом, и просто предложила ему себя, распричитавшись по поводу якобы обуревавшей меня страсти. Но, прежде чем он приступил, я заставила его помыться – не терплю грязи и вони! Потом он несколько минут пыхтел, дыша мне в лицо перегаром и луком и, наконец, отвалился. На физические ощущения я не обращала внимания – моя цель была другой. Так я стала женщиной. Поцеловав моего первого мужчину в сморщенную щеку, я налила ему полный стакан мутной крепкой жидкости и, дождавшись, пока он выпьет и уснет, бормоча в пьяном угаре какую-то ахинею, вышла вон.