Хозяин сидел рядом на дубовой чурке и, прищурившись, оценивал работу старика.
— Где ж ты, отец, научился такому пищальному делу? — спросил он, когда Тимофей набил на казенной части восемь граней, слегка растянул и выровнял конец ствола, и, наконец, положив ручник на сторону, зашабашил.
— Был мальцом — добрые люди учили, а бородой оброс — других научу.
— Ведь не иначе, — продолжал хозяин, — что ты на заводе работал у Винниуса на Глядяшке, или у Акемы, или в Москве в Пушкарском приказе. Я тебя, пожалуй, возьму к себе на работу. Можешь сходить в мою лавку на Посадской площади, в Гостином дворе, там себе выберешь на рубль, что приглянется. Приказчик на тебя запишет, потом в кузнице отработаешь. Мой урок тебе будет — заваривать в день три ствола. Заваришь больше — тебе пойдет приплата. Еще я дам тебе второго молотобойца. О жалованье завтра поговорим. Приходи наутро ко мне в избу. Теперь воевода строгий, беглых взыскивает, и надо тебе выправить охранный ярлык, а то ярыжка схватит, и тебя посадят в башню.
— Это ты наболонь[122] говоришь. За что меня сажать? От работы я не бегаю, а сам ее ищу. Если ты не холява, до чужого не жадный, буду у тебя работать.
Хозяин сказал:
— Ладно. Ты, я вижу, хоть стар, да петух.
Тимофейка и Касьян вышли из кузни и направились по темной улице к той избе на окраине слободы, куда один посадский мастеровой принял их на постой.
5. ЗАМОРСКИЙ ПИСТОЛЕТ
Утром Тимофей направился искать избу Никиты Антуфьева и приказал Аленке идти с ним. Бабка повязала ее новым платком, одела в шабур, затянула поясом и с напутственными советами послала за дедом.
Избу Антуфьева знали все. Она была построена под стать любому гостю или боярину. Сложенная из крупных бревен в два яруса, с глухим низом и маленькими слюдяными окошками в верхнем ярусе, изба, видно, принадлежала владельцу хозяйственному, с тугой мошной. Высокий частокол оберегал ее от лихих татей, за ним виднелись крыши амбаров, клетей и надпогребниц. Тимофей постучал в запертую калитку.
Высокий бородатый дворник с метлой загородил вход, замахал рукой:
— Куда лезешь, сивая борода? У нас сейчас высокие гости: сидит посыльщик[123] от самого царя.
Узнав, что хозяин приказал прийти, дворник почесал затылок и сказал:
— Пожалуй, впущу во двор. Обожди, да не отходи в стороны, — псы цепные у нас злобные, разорвут в клочья.
Тимофей с внучкой вошли во двор и остановились около резного крыльца. Четыре громадных пегих волкодава подняли яростный лай и рвались с цепей.
Около крыльца стояли два верховых коня, их держал под уздцы молодой стрелец в долгополом малиновом кафтане с кривой саблей, подвешенной у пояса.
Дворник поднялся на ступеньки и скрылся внутри избы. Ждать пришлось недолго. Вскоре на крыльцо вышел молодой черноглазый посыльщик царский в зеленом кафтане до колен, заморского покроя, в необычной иноземной шапке и высоких желтых сапогах со шпорами.
Хозяин Антуфьев шел за ним и низко без конца кланялся.
— Спасибо тебе, Никита Демидович, на хлеб-соли. А этот старик тоже из твоих самопальщиков? — заинтересовался гость Тимофеем.
— Тоже из моих мастеров. Большой затейник. Хочет пищали по-новому заваривать. Пообещался, что ружья лопаться не будут.
— Таких-то мастеров нам теперь и нужно.
Стрелец подвел коня, и хозяин, спустившись, придерживал стремя.
— А ты сумеешь починить заморский пистолет? — спросил царский посыльщик. — Справятся ли с таким делом наши тульские мастера?
— Дай-ка сперва взгляну, какая пистоля, а тогда и скажу, — невозмутимо ответил Тимофей.
Посыльщик вытащил из передней седельной кобуры большой кремневый пистолет и протянул его Тимофейке.
— Видишь, замок не бьет. Эту пистолю с убитого шведа сняли.
Тимофей осмотрел пистолет, взвел кремневый курок.
— Пружина сломана, запал заржавел, рукоятка расшаталась, — бормотал Тимофей. — Оставь ее хозяину, мы ужо постараемся, будет как новенькая.
— Будьте уж покойны, — отвечал Антуфьев. — Мои молодцы будут работать и денно и нощно. Сам я с плетью буду ходить и запорю мастеровых, но уж обещанное исполню.
Антуфьев вместе с дворником отворил ворота и с низкими поклонами проводил знатного гостя.
6. КАБАЛЬНАЯ ЗАПИСЬ
Вся угодливая предупредительность Антуфьева перед царским посланником исчезла. Опять это был суровый хозяин, владелец кузнечного заведения, сжавший в своем костлявом кулаке всех своих служащих.
— Ты, старик, насчет работы пришел? — сказал он, повернувшись боком. — Я могу еще наймовать людей — по царскому приказу надо еще белого оружия наковать. Только, брат, человека неведомого, без отпуска брать для меня опасно. Значит, с тебя нужно кабальную получить. Сам знаешь, железо теперь в какой цене. Неравно пропадет — с кого взыщешь? С тебя, голого, что возьмешь? Потому и говорю, что для верности ты мне сейчас бумагу подпишешь и «целование господне ей-же-ей»[124] дашь. Кондрат, кликни-ка Афанасьича.
— Я здесь, Никита Демидыч!
Пожилой человек в потертом кафтане с предупредительной улыбкой мелкими шажками спешил на зов хозяина. На поясе у него болтались медная резная чернильница и пук очиненных гусиных перьев.
— Напиши-ка старику.
— Уже готова, Никита Демидович, только «имярек» надо вставить.
Антуфьев стоял, выжидая, а писец положил бумагу на перила крыльца и, ткнув в нее пальцем, сказал:
— Пиши здесь.
— Аленка, ты у дьячка Феопомпия училась, прочти-ка мне бумажку, — ответил Тимофей. — Без оглядки я тоже ничего писать не стану.
— Но ты порядился идти в рабочие к Никите Демидычу, так и пиши обязательство, — объяснял вкрадчиво писарь.
Аленка водила тонким пальчиком по бумаге.
— Деда, я хорошо часослов читаю, а здесь как-то мудрено написано. Вот это я уразумела: «Быть по сей записи и впредь за хозяином своим во рабочих крепку, жить, где мой господин Никита Демидыч укажет, с того участку никуда не сойти, жить на заводе вечно и никуды не сбежать…»
Тимофей замотал головой и снял шапку.
— Спасибо, Никита Демидыч, на добром приеме, только нынче дураки повыпахались, и на себя петлю одевать я не стану.
— Постой, говори не борзяся, — отвечал спокойно Антуфьев. — Разве я тебя неволю? Работай у меня и без записи, только тебе же хуже. У меня рука широкая, сердце отходчивое, а бог меня не оставил своей милостью: и завод мой растет, и изба брусяная полная чаша, а там еще пристрою. Все этой рукой сам наладил. — И Антуфьев протянул ладонь с длинными сухими пальцами. — В первую очередь мне заморский пистолет почини. Коли сможешь, я тебя не оставлю. В моей лавке можешь взять на рубль всякого товару: муки, крупы, масла постного. У меня и кони гладкие, хочу, чтобы деловцы были сытые.
7. ГОМОН НА ПЛОЩАДИ
Через несколько дней дед пошел на Посадскую площадь искать лавку Антуфьева. С ним увязались бабка Дарья и Аленка.
— Не твое кузнецкое дело муку или крупу получать, — ворчала Дарья. — У тебя нюх подгорелый. Тебе отсыплют муку, мышами подъеденную или с куколем. Сам же есть не станешь.
В пути они который раз толковали, куда мог деваться Наумка Кобель, «букой» припечатанный. С той ночи, как он остался на заводе колотить в доску, Наумка не догнал их, как обещал. Где же ему было теперь отыскать своих новых друзей, если он днем боится людям показаться.
Едва ли и сегодня они встретят его на Посадской площади. Отметина на щеке может привлечь взгляд земского ярыжки или других целовальников. Станет ли Наумка себя подводить опять под наручни, колодки и кнут?
День был базарный, и по всем улицам тянулись к Посадской площади пешеходы и крестьянские возы. Морозный утренник затянул серебристыми льдинками все лужи. Посадские люди шли, накинув на плечи желтые шубы с длинными до земли рукавами; они говорили о ценах на хлеб, об ожидаемом приезде в Тулу молодого царя Петра, о новых наборах ратных людей для свейской войны. Чем ближе к базару, тем гуще становилась толпа.