«Сказать?»

Но ничего сказать он не успел. Вошла Алевтина.

— Пойдемте.

Он слез с табурета и наконец покрутил головой.

— Хотите проститься с женой?

— А можно?

— Только издали. Ей уже, к сожалению, сообщили о вашей смерти.

Они вышли из лифта на первом этаже, и Алевтина длинным окольным коридором повела Максима Даниловича вокруг приемного покоя. Ольга сидела на банкетке с опущенной головой. Коленки сомкнуты, даже издали сквозь маленькое стекло окошечка регистратуры он смог разглядеть, что на чулке у нее дырочка, а щеки дрожат, мокрые от слез.

8

Проснувшись все в той же кровати, он дернул за рычаг и, когда спинка поднялась, сразу включил радио. За шторой было еще светло. Диктор объявил время, и Максим Данилович понял, что случайно выиграл несколько часов. Наверное, на этот раз Алевтина ошиблась, что не мудрено при подобной измотанности, и вколола ему недостаточную дозу снотворного. Он должен был проснуться только ночью, здесь вообще все делалось только ночью. Алевтина сказала, что, когда он проснется, все ему окончательно объяснят и можно будет приступить к работе, так что эти несколько часов могли оказаться вообще последними.

На стуле рядом с кроватью лежал уже приготовленный комплект одежды: белье, костюм, рубашка. Возле кровати стояли ботинки. Все новенькое, из магазина, нитки от ярлыков торчат. Он не стал одеваться. Пижама исчезла, и опять пришлось завернуться в одеяло. Он ходил по палате, пытаясь сообразить, как же использовать это случайно полученное время, и не мог ничего придумать. В раздражении выключил радио и так же в раздражении на всякий случай хлопнул пальцем по кнопке вызова.

— Дежурная сестра. Что у вас случилось, больной?

— Дверь! — сказал он негромко, еще не веря в свою удачу. — Кто-то случайно запер дверь в мою палату снаружи. Нельзя ли открыть?

— Какая палата?

С трудом он припомнил номер на двери.

— Семьсот седьмая. Пожалуйста. Откройте, а то я тут как узник замка Иф, уже подкоп собираюсь делать.

— В семьсот седьмой у нас никого нет! — Было слышно, как она перелистывает журнал. — Какая-то ошибка в записях, извините. Сейчас я подойду. Вы можете потерпеть еще пару минут, больной?

Телефонные аппараты находились в маленьком холле возле лестницы. Идти через весь коридор замотанным в одеяло показалось неловко, и Максим Данилович все же воспользовался одеждой, лежащей на стуле. Галстука он, конечно, не повязал, также не надел и пиджака. Только трусы, майка и брюки. Под кроватью он нашел вполне подходящие к данному случаю шлепанцы. Открывшая дверь палаты дежурная сестра пожимала плечами и что-то пыталась объяснить, но он вежливой шуткой легко спровадил эту молодую дурочку.

«Теперь я могу позвонить, — уже позаимствовав у сухонького дрожащего старичка жетон и сняв трубку, соображал он. — Но кому? Домой? Дома они думают, что я умер. Наверное, уже съездили, договорились об отпевании в церкви. Произведение искусства, изготовленное из какого-то нечистого бесхозного трупа еще теперь будут по всем правилам отпевать в храме божьем, будут свечи ставить за упокой души под моим именем. В гараж? Это зачем я буду звонить в гараж? Что я им скажу? — И вдруг в памяти всплыл, казалось, давно утерянный, забытый телефон. — Интересно, он в Киеве сейчас? Вроде у него здесь мать была? Сколько я его не видел? Глупо. Но как-то я должен воспользоваться этим последним телефонным звонком».

От звука голоса, вдруг возникшего в телефонной трубке, у него даже что-то больно шевельнулось в груди, перехватило дыхание.

— Лейтенант? — выдохнул он, другого слова просто не нашлось.

— Вам кого? — жестко отозвалось в трубке.

— Не узнал меня, лейтенант. Не узнал! Нехорошо старых друзей забывать, нехорошо. — Он с трудом справлялся с дыханием. — Ну, ты теперь, я слышал, большой человек…

— Кто говорит?

— Макарушка, это же я! Ну я, Макс! Помнишь Чехословакию? Градусник, зеркальце?

— Максим?

— Ну наконец-то. А я уж думал, вообще боевого друга позабыл, журналист!

— Да, неожиданно как-то получилось. — В голосе Макара обозначилась знакомая нотка, очень он не любил попадать в неловкое положение. — Я здесь случайно. Приехал на несколько дней. Сижу, понимаешь, над статьей, и вдруг звонок. Ты вообще как сам-то, жив? Тянет чешская пуля?

— Был жив! — Максим со всею ясностью почувствовал, как потянуло в боку.

Старичок, давший ему жетон, изо всех сил судорожно бил по другому телефону-автомату маленьким желтым кулачком, было слышно, как в автомате зазвенели, посыпались монетки. Старичок просто заходился от боли.

— Ну это не важно, — выдохнул в трубку Максим Данилович. — Я просто так позвонил, вроде отметиться. Прощай, лейтенант.

— Погоди! Погоди, не бросай трубку-то. Ты откуда звонишь? Макс! Макс, ты меня слышишь?

Старичок перестал колотить по автомату, он повернул голову и смотрел на Максима Даниловича такими страшными от боли глазами, что и вытерпеть и отвернуться одинаково невозможно.

«Через пару недель я таким же стану… — подумал он. — Хорошо! — Зубы сами сцепились, как от ярости. — Хорошо, что на работу устроился! Повеселиться можно будет перед смертью. Отвлекусь. Ольку обеспечу!»

— Из больницы! — сказал он в трубку. — Рак у меня, лейтенант. Так что прощай. Зря я тебе позвонил. Не надо было. Зачем, спрашивается, потревожил чужого человека? Прощай, не держи зла, лейтенант.

9

Вернувшись в палату, он разделся, выключил все еще гудящее радио и, надавив на рычаг кровати, повалился лицом вниз, в подушку. Удивительно, но он заснул, в крови оставалось еще много снотворного. Тяжелый сон пролетел сквозь сознание, как огромный черный паровоз, прогудел. Очнулся он от голоса Алевтины:

— Пора! Просыпайтесь, Максим Данилович, у нас на все про все с вами пятнадцать минут.

Пока он одевался, Алевтина бросила на свободную постель шикарную меховую куртку, которую принесла с собой. Она заперла изнутри дверь палаты, достала и разложила на столе новые документы. Все они были уже с его фотографией и на чужое имя. Паспорт, военный билет, трудовая книжка. Несколько непонятного вида пропусков, два конверта, один большой, величиной с иллюстрированный журнал, другой стандартный, маленький, с эмблемой Аэрофлота. На большом ничего написано не было, на маленьком — вероятно, почерком главного — только два слова: личная инструкция.

— Здесь маршрут, — сказала Алевтина, указывая на маленький конверт. — При въезде в тридцатикилометровую зону будет заброшенное кафе, там вы возьмете пассажиров. Они будут голосовать, не перепутаете. Парень в черной куртке и две женщины. В инструкции это все написано.

— Ничего не понимаю! — сказал Максим Данилович, уже повязывая галстук. — Куда я еду, зачем? Может быть, ты мне все-таки толком объяснишь?

Алевтина задумчиво посмотрела на него, глаза медсестры вспыхнули на секунду.

— Значит, он тебе вообще ничего не сказал?

— Нет, не сказал.

— Вот сволочь. — Она прикусила губу. — Ну ладно, все просто. Сейчас ты оденешься и выйдешь из клиники. У второго корпуса будет стоять «Лендровер», номерной знак КИВ 87–67, ключи в замке. В бардачке лежит пистолет, ты его не трогай, он не для тебя, там же техпаспорт на машину и папиросы твои «Север». Поедешь по маршруту, указанному в конверте

— Далеко поеду-то? — улыбаясь, спросил Максим Данилович. — Может, вы и сами толком не знаете?

— Не до шуток! — Алевтина сняла с руки свои часы и сама застегнула их на его запястье. — Машина уже должна быть на месте. Это тебе, чтобы следил за временем.

— Хорошо! — сказал он. — Но, если честно, скажи, зачем врать-то было?

Она удивленно взглянула на него.

— Ты же сказала, что я умру через три недели, а у меня вон еще сколько времени. Целых два месяца, и это как минимум!

— Извини! — сказала она, и губы ее сильно сжались. — Я действовала строго по инструкции. Мое дело было тебя напугать.