Кутаясь в одеяло — никакой одежды в палате не нашлось, а в постели он, оказывается, лежал совершенно голый, — сделал несколько пробных шагов. Чуть закружилась голова, но боли никакой. Много лет назад, пережив операцию, он пытался сопоставить нынешние свои ощущения с тем, что испытал в военном госпитале, когда у него из желудка извлекли пулю. Новый шрам был почти такой же, и ощущения были близкими, с той лишь разницей, что подобные ощущения он испытывал лишь на деся-тый-двенадцатый день после операции, а до того просто не смог бы оторваться от кровати. Выглянув в окно, он, осторожно ступая, пересек палату и потянул дверную ручку. Никакого результата, дверь была закрыта на ключ.

Постучал костяшками пальцев. Позвал:

— Сестра!

Прислушался. За дверью ни звука. Слегка ударил ладонью, получилось звонко, но никакого результата. Вернулся к кровати и надавил кнопку «Вызов». Маленькая красная лампочка над кнопкой вспыхнула, из динамика, спрятанного за пластмассовыми кремовыми ребрышками, послышался слабый треск.

— Сестра! — повторил он, склонившись к панели. — Разве можно запирать ракового больного?

Никакого ответа. Треск прекратился, лампочка мигнула и погасла. Он надавил кнопку еще раз, без толку. Нажал кнопку «Радио».

«Сегодня делегация ОБСЕ посетила Грозный. — Голос диктора, неожиданно ворвавшийся в палату, показался до неприличия громким. — Сегодня уже ни у кого не вызывающий сомнений факт жестоких пыток… В плену у дудаевцев находится…»

Следующим нажатием он отключил трансляцию.

«Последний раз, когда я слушал новости, они только собирались ехать, было назначено число. Когда я слушал?

Двадцать седьмого вечером, сидел пьяный на кухне в обнимку с радио. Это было двадцать седьмое января. Все случилось на следующий день. Значит, сегодня должно быть двадцать девятое. Если сегодня двадцать девятое, это значит, что разрезали меня только вчера. Это значит, что с момента аварии прошло чуть более суток».

Маленький серебряный кофейник еще не остыл, хотя и был чуть теплым. Кофе пролился на поднос и подсох легкой коричневой корочкой. На подносе стояли несколько тарелочек. Поразительно, но это был ужин из ресторана. Нарезанная ломтиками розовая ветчина, зелень, поджаренный в масле картофель. Небольшой бифштекс совсем уже остыл. Красный соус загустел и никак не хотел вытекать из опрокинутого соусника, а падал на тарелку медленной густой тягучей волной. Максим Данилович ковырнул бифштекс вилкой. Жестковат. Налил себе кофе, пригубил. На подносе стояли также две пустые хрустальные рюмочки. Но не было ничего, что могло бы быть в них налито.

Больше всего удивили цветы: розы стояли в тонкой красивой вазе, он точно помнил: в прошлый раз эти розы лежали на покрывале свободной кровати. Теперь на ней валялся только кусок упаковочного целлофана. Шикарный ужин, хотя это мог оказаться и завтрак, конечно, привезли из ресторана. Но кофе сварили уже здесь, в больнице.

Максим Данилович присел и собирался уже вплотную заняться бифштексом и картошкой, когда за его спиной негромко загудела панель с кнопками.

— Добрый вечер! — прозвучал сквозь немного дребезжащую пластмассу уже знакомый усталый женский голос. — Я надеюсь, вы уже закончили с ужином?

— Почему меня заперли? — приблизив губы к панели, спросил он. — Я что, преступник? Вы сказали, что я умру скоро, это что, повод меня под замком держать?

— Такой порядок в нашей больнице.

— Какие, к черту, порядки?! Я хочу позвонить жене. Они же там с ума уже все посходили, наверно. Ищут меня. У Ольги сердечко слабое! — Он ударил кулаком в панель. — Откройте. Я должен позвонить! Вы не имеете права.

— Максим Данилович, успокойтесь, через полчаса вы сможете позвонить. Скажите, вы закончили ужинать?

— Я думал, это завтрак.

— Это был ужин. Максим Данилович, прошу вас, успокойтесь. Через десять минут к вам зайдет врач!

Лампочка мигнула и снова погасла. И, как он ни надавливал с силой на кнопку вызова, динамик больше не ожил.

«Чудеса какие-то. Сперва чуть троллейбусную остановку не раздавил. Потом сестра эта странная. Смертный приговор, ужин из хорошего ресторана. Интересно, может человек с раком желудка сожрать вот такой бифштекс после операции и не почувствовать боли? — Он взял нож и, устроившись с комфортом за столом, разрезал на мелкие кусочки жесткий бифштекс. — Нет, ресторан не очень, котлета — дрянь, резина. Почему же меня все-таки заперли? — Пока он работал челюстями, в голове всплывали какие-то истории, в основном взятые из фильмов ужасов. — Может быть, они хотят у меня сердце купить или почку? Заперли и задабривают. Думают, я добровольно подпишу. Но спрашивается, кому нужно мое изношенное сердечко? Кому нужна почка хронического алкоголика?»

Прошло значительно больше обещанных десяти минут. Боли не было. Максим Данилович допил кофе, повертел в пальцах бесполезную пустую рюмочку. Поставил на поднос. Остро захотелось выпить чего-нибудь крепкого. Водки или коньяка, все равно. Обычно он пил из стакана, но рюмочка вызывала нежелательные ассоциации.

«Зачем меня было ужином кормить? Задобрить хотят? Зачем меня было по радио предупреждать, если никто не пришел? — Он промокнул салфеткой губы, салфетка пахла крахмалом, поднялся и встал у окна. Внизу, в черноте, горели окна квартир, но зажженных окон оставалось все меньше и меньше, люди ложились спать. — Не орать же мне «помогите», разбив стекло и высунувшись наружу?! Не буду орать. Но хорошо бы все-таки разобраться, что происходит».

Шагов за дверью он не слышал. Вокруг вообще было очень тихо, и, когда за спиной в замке звонко дважды повернулся ключ, он вздрогнул.

5

Человек вошел, улыбаясь. Под голубым полупрозрачным халатом явственно проступал добротный серый костюм. Галстук в вороте, несмотря на ночное время, идеально повязан — черный треугольник, запонки торчат в манжетах- золотые искры. Черные полуботинки, зачесанные назад черные волосы. На вид лет тридцать пять — сорок, не больше. Взгляд осторожный, но открытый. Он вошел и запер на ключ дверь изнутри.

— Меня зовут Александр Алексеевич, — сказал он и, шагнув к столу, поставил бутылку. — Я главный врач этой больницы. У меня к вам, Максим Данилович, есть серьезный разговор.

Он вытянул из кармана и кинул на стол пачку папирос. Новенькая пачка встала на ребро, так что слово «Север» изогнулось, отражаясь в бутылке.

— Если я не ошибаюсь, вы эти курите?

— Откуда вы знаете? — удивился Максим Данилович. Он разорвал пачку, вынул папиросу и раскурил ее.

— В вашей одежде пустая пачка лежала.

Коньяк был незнакомый, в какой-то очень дорогой бутылке, хотелось получше рассмотреть этикетку, аж в горле запершило, как ему захотелось понять, сколько в этой жидкости чайного цвета реальных оборотов, но показалось неловко. Максим Данилович, протягивая руку, смотрел только в глаза, он всегда так поступал. Простое правило, а сколько в жизни меняет.

— Шкловский, Максим Данилович. Простите… Как вы сказали? Как вас?..

— Александр Алексеевич. — Рука у доктора оказалась прохладной и твердой. — Сорок пять градусов. Давайте выпьем за знакомство?

Все-таки он не удержался и посмотрел на бутылку. На темно-красном фоне были нарисованы остроконечные золотые горы, надпись была сделана тоже золотом, латинскими буквами. Толком не разобрать.

Доктор опустился на стул. Он вынул из кармана небольшой перочинный нож, открыл его и короткими быстрыми движениями вогнал штопор в пробку.

— Можете меня называть Сашей, если хотите, я ведь чуть моложе вас. А вашу медицинскую сестру зовут Алевтина. С ней вы в любом случае еще встретитесь. — Он вытянул пробку и взглянул на Максима Даниловича весело, снизу вверх. — Да вы присаживайтесь. Или вы стоя пить будете?

— Не буду я с вами пить!

Неуверенно потоптавшись посредине палаты, он, сглотнув сухую слюну, присел на кровать. Прислушался к себе. В боку немного тянуло.

— Как хотите! А я выпью.