Напротив, усиление иррегулярности и смыслового смещения повторяемых элементов активизирует противоположный, центробежный вектор метапрозаической конструкции. В текстах Вагинова, Мандельштама, «Случаях» Хармса и «Лолите» Набокова проблематика пустого центра — «смерть автора», или гибель культуры, или поражение модернистского проекта — прямо тематизируются. Иначе говоря, повторяемые апории и их образные воплощения не только материализуют отсутствие центра, но и служат инструментом содержательного осмысления того или иного события. Все эти трансформации делают весьма проблематичной базовую модернистскую оппозицию между упорядоченностью означающих и хаосом означаемых.

Метапроза, обращенная к самоанализу творчества, «теоретически» доказывает то, что становится основным философским принципом постмодернистской художественной практики. Если в классическом модернизме язык и творческая подчиненность художника диктату языка служит границей, отделяющей автора от хаоса, то в «пред-постмодернистской» метапрозе эта граница становится все более и более диффузной: уже в текстах Хармса, как и в «Лолите» Набокова, субъективная творческая активность не противостоит хаосу, а преумножает хаотичность мира. Последнее ведет и к радикальному переосмыслению возможностей культуры в целом создавать интеллектуальные и символические порядки поверх ужасов истории и хаоса повседневности.

Во всех этих «пред-постмодернистских» произведениях есть фрагменты, демонстративно моделирующие «перестройку» самого символического пространства культуры: «сцены письма» у Мандельштама, описание библиотеки Свистонова у Вагинова или «сонет», образуемый первыми четырьмя миниатюрами «Случаев». Аналогичную роль играют акцентированные переклички и перетекания «масскультного» и «романтического» дискурсов в «Лолите». Культура, организованная ритмом различий и разрывов, более не может восприниматься как убежище от хаоса — она теперь понимается как архипелаг осколков различных порядков, размываемых различными дискурсами и мифологиями хаоса, и более того, включающая смерть и катастрофу в качестве своего источника и результата (Мандельштам, Вагинов, Хармс, Набоков).

Русская неподцензурная литература 1960–1980-х годов на другом уровне воспроизводит дихотомию, аналогичную той, что оформилась в метапрозе 1920–1950-х годов — правда, радикально сдвигая ситуацию в сторону взрывных апорий, образованных сочетанием итеративных ритмов с пустым центром дискурса: в этот период формируется дихотомия между концептуализмом и необарокко[450]. Русский постмодернизм выламывается из традиции русской дуальности только тем, что его «полюса» не опровергают, а скорее взаимно дополняют друг друга, образуя нередко парадоксальные гибриды, эстетических кентавров — что вполне органично для постмодернизма. Это развитие вполне соответствует обоснованному выше предположению о сопряжении в дискурсе русского постмодернизма бинаристских и антибинаристских элементов.

Концептуализм и необарокко во многом противоположны друг другу. Концептуализм тяготеет к авангардной эстетике[451] и неявным образом продолжает традиции обэриутов и некоторых других авторов предвоенной литературы (Евгений Кропивницкий, Георгий Оболдуев). Необарокко восходит к эстетике «высокого модернизма» и во многом идет по следам Андрея Белого и Владимира Набокова. Концептуализм подменяет авторское лицо системой безличных дискурсивных ритуалов и присущих им клишированных масок, жестов, языковых формул. Необарокко культивирует индивидуальный авторский миф (нередко в парадоксальной, сниженной форме, как у Венедикта Ерофеева, Андрея Битова, в «Палисандрии» Саши Соколова или в ранних рассказах Виктора Ерофеева). Если концептуализму свойственны деконструкция и демифологизация авторитетных культурных знаков и целых языков, то необарокко, напротив, нацелено на ремифологизацию культурных руин и фрагментов.

Концептуализм существует на границе между искусством и идеологией, выбирая в качестве одного из основных жанров перформанс (акции групп «Коллективные действия» и «Медицинская Герменевтика», Риммы и Валерия Герловиных, «тот-арт» Натальи Абалаковой и Анатолия Жигалова, поэтические маски и акции ДА. Пригова, «тотальные инсталляции» Ильи Кабакова) — в сущности, питаясь нарушениями эстетических конвенций. Для концептуализма характерен прием серийного нанизывания разнородных и разнообразных предметов, образов, дискурсивных фрагментов, символов и т. п., что острее всего передает антисистемный, деиерархизирующий и децентрирующий пафос этого типа художественного сознания. В необарокко же любое произведение организовано как автономная эстетическая система, хотя бы и хаотизированная, — каждый элемент осмысляется через место в контексте целого, а в художественной системе сохраняется дихотомия «высокого» и «низкого». Автор непрерывно нарушает ее, но также непрерывно помнит о пересекаемой границе.

Возникнув в российской культуре задолго до перестроечного периода, концептуализм и необарокко сохраняют актуальность и поныне. Яркой иллюстрацией к этому тезису стали две статьи журналистки и искусствоведа Ирины Кулик, появившиеся в одном и том же номере газеты «Коммерсантъ» осенью 2007 года. В одной из них сообщается об открывшейся в Московском музее современного искусства на Петровке выставке «Барокко», в которой приняли участие такие известные художники, как Алексей Каллима, Леонид Тишков, Сергей Шеховцев и др. А на предыдущей странице — статья о том, как Министерство культуры России «сократило» выставку «Соц-арт», первоначально показанную на 2-м Московском биеналле современного искусства (2007) и подготовленную к дальнейшей демонстрации в Париже. Фактическому запрету подверглись известные работы группы «Синие носы» (см. о них ниже в гл. 12), Вл. Мамышева-Монро, Марии Константиновой, Вячеслава Сысоева и др.[452] А министр культуры России А. Соколов публично назвал эту выставку «позором России», поясняя: «…После того как святейший патриарх во Франции говорит о нравственности, о критериях духовности, первое, что делает Россия — она показывает там порнографию. Одно с другим никак не клеится»[453]. Министр культуры заявил также, что «сделал всё» для того, чтобы выставка не была показана во Франции. На следующий день в печати появились сообщения о том, что подготовленные для выставки произведения все-таки отправились в Париж — за исключением тех, которые все-таки были «не рекомендованы» руководством Министерства культуры[454].

Это, конечно, очень грустное свидетельство актуальности. Зато официальное.

Концептуализм: ритуалы пустого центра

Концептуализм, как известно, пришел в русскую литературу из изобразительного искусства, в котором сформировался как результат рефлексии над двумя важнейшими направлениями в американской культуре 1960-х годов — поп-артом и концептуализмом, сильно отличающимся от его русского «племянника»[455]. В качестве особой подсистемы концептуализма нередко выделяют соц-арт[456], представленный главным образом Виталием Комаром и Александром Меламидом, а также некоторыми работами Эрика Булатова, Бориса Орлова, Александра Косолапова, Леонида Сокова, Гриши Брускина.

Зачинателями русского концептуализма в конце 1960-х — начале 1970-х годов и самыми мощными его представителями были и остаются художники Илья Кабаков, Олег Васильев, Эрик Булатов, Римма и Валерий Герловины, Борис Орлов, Дмитрий Александрович Пригов (который в одном лице совместил изобразительный и литературный концептуализм) и ряд других. Особое место в этом движении занимают перформансы группы «Коллективные действия» (Андрей Монастырский, Никита Алексеев, Николай Панитков, Георгий Кизельватер, Сергей Ромашко, работающие в соавторстве Игорь Макаревич и Елена Елагина и др.)[457]. Близким концептуализму феноменом представляется и кинематографический «некрореализм» Евгения Юфита, Г. и И. Алейниковых, Владимира Маслова, Бориса Казакова, Владимира Кустова[458]. Более поздние версии концептуализма в визуальном искусстве представлены группами «Мухоморы» (Свен Гундлах, Константин Звездочетов, Владимир Мироненко, Сергей Мироненко, Алексей Каменский), «Синие носы» (Вячеслав Мизин, Александр Шабуров и Константин Скотников), а также Александром Бренером, Олегом Куликом (хотя отношения их обоих с концептуализмом достаточно сложны, решающее влияние, которое оказал концептуализм на их творчество, отрицать трудно), Юрием Альбертом, Вадимом Захаровым, Александром Виноградовым и Владимиром Дубоссарским, Владиславом Мамышевым-Монро и др.