б) Полагать, что вместо умершей мифической «древнерусской народности» на территории Беларуси сформировался новый этнос литвинов. Что доказывается его иной верой и его иным языком. А в дальнейшем формировался уже третий этнос — посполитый, путем слияния поляков и литвинов с общим языком.

Так нет же, появление этих новых этносов идеологи отвергают, хотя причин для их рождения было на порядок больше, чем для фантастической «единой древнерусской народности».

Третий круг проблем: что считать центром этичности? Промосковские авторы, например, всюду утверждают или даже считают «фактом», что в Киевском государстве якобы говорили на московском языке (поскольку московский язык они называют русским). Получается странная картина: Москвы еще нет, вокруг Москвы-реки вообще не найти ни одного славяноязычного человека, только местные финны, но вся Киевская Русь говорит почему-то на московском языке — полуфинском-полуславянском, который тогда не существовал в природе.

В понятие «русский князь» идеологи вкладывают «российский» смысл.

Эту традицию начал еще Карамзин в своих трудах, и это сегодня очень нравится в Москве, где в серии мультфильмов, снятых по книге Карамзина «История государства Российского» всех древних (домосковских) киевских князей именуют «российскими». И если в Москве «со скрипом», но приняли нашу традицию именовать полоцкого князя Всеслава Чародея «беларуским», то вот при аналогичном методологическом подходе украинской историографии — взрыв протеста. Как только учебники Украины назвали князей Киевской Руси украинскими, в Москве это тут же стали высмеивать.

Но почему? Москва имеет не больше отношения к Древнему Киевскому государству, чем к Римской империи, хотя она себя и провозгласила «Третьим Римом». Это политические спекуляции московитов. С таким же успехом они могут возмущаться тем, что римских цезарей не называют «русскими», ведь московиты себя римлянами объявили.

Если сравнить Киевскую Русь и Великое Княжество Литовское и Русское, то второе куда как более весомо и сильнее. Мало того, если говорить об исторической преемственности, только идиот может считать, что наследником Киевской Руси стал какой-то мелкий улус Орды, а не огромное государство ВКЛ, куда входил Киев и почти все земли Киевской Руси.

Язык населения огромного государства ВКЛ, простиравшегося от Балтики до Черного моря, якобы был чем-то «испорчен». А вот язык микроскопического московского улуса Орды, где славянизированные Юрием Долгоруким финские автохтоны три века изнывали под «татаро-монгольским игом», сохранил «девственную чистоту русского языка»!

Четвертый круг проблем: Что вообще называть «русским языком»? Язык ордынского улуса? Нет, в средние века московский язык лингвисты «русским» не считали. Но проблема еще глубже: ведь язык не есть нечто закостеневшее, это живой организм, он постоянно изменяется. И язык Москвы эпохи Ивана Грозного — вовсе не нынешний русский язык, он от него отличается больше, чем нынешний русский от украинского. Так разве научно называть язык Московии «русским»?

Из трех языков — беларуского, украинского и русского — нынешний русский язык более всего отличается от языка Москвы образца 1500 года. В первую очередь из-за огромного числа западных заимствований, которые лавиной пошли с эпохи Петра I. Так что уже этот факт показывает, что нынешний русский язык — вовсе не «эталон древней русскости», а новодел, который из трех «братских языков» более всего «испорчен» иностранным влиянием.

Кроме того, так называемый «древнерусский язык» — на деле церковнославянский, не русский, а болгарский, точнее — солунский диалект Македонии IX–XI веков. Македония никогда не была «Древней Русью», поэтому сравнения с этим языком нынешних восточнославянских никакой «русскости» не покажут.

Притом, повторяю, языки развиваются. Каждый по тому или иному естественному пути, и это развитие не может быть «плохим» или «хорошим», оно просто есть жизнь языка. Сталин в упомянутой выше работе отметил:

«Сотни лет турецкие ассимиляторы старались искалечить, разрушить и уничтожить языки балканских народов. За этот период словарный состав балканских языков претерпел серьезные изменения, было воспринято немало турецких слов и выражений, были и «схождения» и «расхождения», однако балканские языки выстояли и выжили. Почему? Потому, что грамматический строй и основной словарный фонд этих языков в основном сохранились».

А как быть с пребыванием московитов в течение 300 лет под «игом татарских ассимиляторов» Орды? Каково их влияние на «русский» язык жителей московского улуса? После этого он явно не может быть «эталоном русскости», как Сталин не считает «эталоном славянскости» языки балканских народов.

Наконец, последнее, главное: что вообще считать языком этноса? Языков-то было у каждого этноса по четыре штуки. Первый язык — автохтонов-селян, не имевших письменности. Второй — церковный (у поляков это латинский, позже польский, в южной Польше, Молдавии, Румынии, Хорватии, Болгарии и в так называемой «Древней Руси» — церковнославянский). Третий — канцелярский (в Польше латинский, немецкий и позже польский, в ВКЛ в разное время русинский-украинский, латинский, польский). Четвертый — литературный язык, который вообще придуман в кабинетах ученых.

Сегодня под понятием «национальный язык» мы подразумеваем именно литературный язык. Проблема в том, что все литературные языки — новоделы. Т. Миронова гневается от того, что литературный украинский и беларуский языки родились недавно. Но знает ли она, что лишь немногим раньше родился и русский литературный язык, притом как еще более искусственное образование, ибо его создатели в меньшей степени основывались на говорах народа по сравнению с создателями литературных языков Беларуси и Украины, и больше увлекались созданием искусственных правил грамматики. Ведь по-беларуски «как пишется, так и читается», а по-русски пишется одно, читается другое, а на деле народ говорит по-своему. То есть у русских три разных языка: знаково-написательный, фонетико-читаемый и разговорный (есть еще и четвертый — нецензурный).

С точки зрения науки непонятно, почему «грамотно» говорить — не так, как селяне говорят, а как профессора Института русского языка придумали. Указывают, например, что грамотно по-русски писать «дождь», но произносить при этом как «дощщь», ни в коем случае не «дожьжь», что якобы неграмотно. Со стороны это кажется маразмом. Попытки профессоров управлять правильным произнесением слова «дождь» в народе — то же самое, что попытки метеорологов управлять самим дождем.

Подоплека протеста Т. Мироновой, насколько я понял, заключается в том, что беларусы и украинцы посмели создать собственные литературные языки, хотя таковой для «всех русских» уже создал Ломоносов и иже с ним. Но литературный «российский язык» Ломоносова — вот в чем дело! — не основывался на говорах Литвы-Беларуси. То есть не имел ничего общего с языком наших селян. Очевидный факт: воспринять язык Ломоносова как свой «литературный» грамотная часть населения Беларуси не могло, тогда как польский литературный был на порядок понятнее им.

И при чем здесь «язык испорчен полонизацией», если в самой России свой язык меняли самым коренным образом?!

Неверны суждения «идеологов» и о том, что беларуский и украинский литературные языки якобы появились позже созданного Ломоносовым русского (по его собственному определению — «российского» или «московского») литературного языка. М. Лапина писала в очерке «Латинский язык в жизни и деятельности М. В. Ломоносова» («Филологические науки», № 1, 1987):

«Читать и писать Михаил Ломоносов, как известно, научился поздно, и первым его чтением были церковные книги. Затем последовало знакомство с «Арифметикой» Л. Магницкого и «Славянской грамматикой» М. Смотрицкого, которые выходили за рамки обычных учебников своим энциклопедическим содержанием. Они-то и пробудили в будущем великом ученом интерес к наукам. Однако удовлетворить его он мог, только изучив латинский язык — основной, международный язык тогдашней науки».