Отец был на заводе; мать еще вчера уехала спешно в Ораниенбаум: пришла телеграмма — брат Вася лежал там в госпитале, в жестоком приступе малярии. Поэтому Женька царствовал дома один.

Деловито обтирая руки об штаны, он вышел к воротам.

За частоколом стоял, критически оглядывая немудреную федченковскую усадьбу, коренастый «флотский» — матрос в энергично посаженной на голову бескозырке. Щеки его были тронуты оспой; неспокойные глаза навыкате бегали кругом.

— Чего надо-то? — спросил мальчик, смягчаясь, впрочем, в своей суровости при виде развевающихся ленточек и полосатой тельняшки. «Балтика! Полундра!»

— Чего надо!? — сердито повел на него моряк выпуклыми глазами, белки которых имели коричневатый оттенок, словно были пропитаны табаком, — слишком много мне чего надо, друг дорогой!.. Первым делом вот надо бы, чтоб вы отсюда к чёртовой бабушке сматывались, из такой болотины… Скажи на милость: рабочая семья, парень на фронте, а они все еще тут на проклятом царском задворке до сих пор торчат! Да что батьке с маткой-то твоим — не стыдно? Что в Питере — буржуйских квартир мало осталось? Пожалуйста, делай одолжение, занимай любую… Пустая? Пустую заселяй рабочим корнем! Живут еще, дыхают? Под зад коленом; вот сюда пускай переезжают!.. Пусть попробуют, что такое есть Нарвская застава!.. А в аквариумы в ихние мы с тобой сами своих карасиков напустим… Вот чего мне, во-первых, надо! А во-вторых… — он так махнул рукой, что Женьке стало ясно: действительно малым от него буржуазии не отделаться.

— Твоя знаменитая фамилия — Федченко, что ли? Евгений? Почему здесь околачиваешься?

Женька все еще приглядывался к этому человеку. Бровь перерублена косым шрамом; от этого такая и сердитость невыносимая в лице… Плечища — ширины необыкновенной. Рука на перевязи, забинтована до самого локтя, но по могучей кисти второй руки видно, что и при одной из них у такого бойца еще есть чем орудовать…

Некоторое время Женька хмурился и супился, но потом большой рот его раздвинулся в улыбку.

— А нам и тут довольно хорошо! — сказал он, уже отпирая засов, — тут по крайности скворешники есть где ставить… И купаться близко: вон — карьер… Вода — чи-и-стая, как слеза! А я вас знаю: вам фамилия Фролов, Никеша… На вас глядишь — чистая тигра, а присмотришься — другого такого доброго поискать… Я про вас все знаю. Ходите в дом: вы от дяди Паши, наверное…

Моряк еще сильнее выкатил глаза.

— Вот тебе и на! — проворчал он, перешагивая, однако, подворотную доску. — Это что ж тебе Лепечев на меня такую удивительную аттестацию выписал? Спасибо другу за услугу! От него, от самого; вчера вместе в бою были, а сегодня меня… сюда! Ты вот что пойми: за две недели времени проклятая международная буржуазия второй свой корявый осколок в одну и ту же матросскую руку вкатывает… Это — подумать только!.. Где твои батька с маткой, салажонок? Хотя в крайнем случае у меня и на твой личный адрес срочное донесение есть. На, читай, коли грамотный…

Он слазил здоровой рукой куда-то под форменку, вынул оттуда два конверта; один взял в зубы, а другой кинул мальчику. Потом он и второй конверт положил на стол; на нем от его крепких белых острых зубов остался полулунный отпечаток.

Женька, вспыхнув, поймал письмецо. Ничего он, пожалуй, так не любил сейчас, как получать письма от дяди Паши с корабля; боевые флотские письма.

Пять минут спустя он посадил гостя в комнате за стол, выкопал из буфета стакан, вазочку с сахарином, поставил греться малый самовар — кубовастый, красной меди. «Да ты что, браток! — урезонивал его Фролов, — чего расхлопотался-то! На флоте не голодающие…»

Но Женька действовал по маминому примеру. Раз Федосьи дома нет, приходится и за девчонку соответствовать…

Когда самовар на дворике запищал тонко и досадливо, он сел и вскрыл письмо:

«Евгению Григорьевичу — флотский привет! — стояло в нем. — Здравствуй, дорогой племяш, Женя! Так как сегодня, случаем, едет к вам в Питер на излечение после раны мой друг — товарищ Фролов, Н. П., про которого ты от меня уже много слышал, то посылаю я с ним письма и сестрице Дуне с благоверным ее супругом и тебе. А Феньке-злодейке — ничего, раз она в отлучке!

Дорогой Женя! Вот что у нас сегодня было нового…»

У Евгения Григорьевича даже щеки жарко загорелись, до того понравилось ему это насквозь просоленное моряцкое начало. Он зажал было уши, чтобы не слышать самоварного надоедного писка, и хотел читать. Но это вовсе не подходило гостю.

Гостю, видимо, хотелось самому поговорить и людей послушать.

— Эй, салага! — не слишком почтительно окликнул он, давая почувствовать, что голос у него погромче, чем у самовара. — Успеешь депешу принять: развлекай меня… Или — дробь! Отставить развлекать: я тебя занимать буду! Что я — хуже Павла знаю, о чем там писано? Вот — смотри и слушай…

Он вынул из стакана чайную ложку, из вазочки — другую, нахмурился, слазил в карман бушлата и извлек оттуда два больших перочинных ножа, — таких красивых, что у Жени при взгляде на них томно засосало под ложечкой: видать — самая закаленная флотская сталь!

— Это, — сказал моряк, раскрывая ножи и кладя их один за другим на скатерть, — это, Евгений, друг, наши оба эсминца: «Гавриил» и «Азард». Вот они четвертого числа июня месяца утром лежат курсом от Толбухина маяка на Копорский залив. За каким делом? За очень простым!

Ночью Кронштадт принимает радио: вражеская посуда опять лезет в том направлении, где у нас с ней прошлого восемнадцатого числа была жаркая боевая схватка. Зафиксировал обстановку? Ну понимай: вон те чашки — блюдца, это англичане. Сколько их, покуда что — неизвестно. Имеются данные: идут не одни. Ведут транспорта; видать, с десантом… Соображаешь картину?

Женька отнял пальцы от ушей, широко открыл рот, точно намереваясь ловить губами каждое слово Никандра Фролова, и уставился на него в упор. Матрос взглянул на парнишку одобрительно: переживает парень; такому травить нельзя!

— Итого, — продолжал он, — получаем на «Гаврииле» приказ: итти срочно на перехват врага и не допустить его до священных берегов республики. Ну что же? Не в первый раз!

Утром, после первой склянки, выходим. «Гавриил» — ведущим; «Азард» — кабельтовах в пяти, поотстав. Горевать нам не приходится: с того восемнадцатого числа мы уже семь крепких схваток с лордами имели, и вроде бы как — ничего! Однако смотрим, — он поднял вазочку и перенес ее на новое место, — и флагман наш, «Петропавловск», с якоря снимается, выходит на променаж… Понимаешь зачем? Чтоб у нас боевого духа было еще побольше… Хорошо. Прибавляем духа!

Он поднял было руку и вдруг замолчал. Глаза его ушли куда-то вдаль; желваки на скулах тихонько заиграли под кожей. Казалось, поверх всех этих чашек, ложек и ножей открылся ему простор залива и корабли, разрезающие жемчужно-серую гладь. У Женьки горло пересохло: чего бы ни дал он, чтобы так же сидеть где-нибудь у знакомых за столом, смотреть вдаль и спокойно рассказывать о боях, о победах, виданных собственными глазами… Нет, мал еще! И зачем только люди на свет такой мелочью родятся!?

— Так… — проговорил наконец Фролов, наглядевшись на то, что было открыто его взору, — наши эсминцы — знаешь какие ходоки? Идем быстро. На полпути — трах-тарарах: сигнальный, выстроча глаза, докладывает: «Товарищ командир! Справа по носу — перископ». Подводная лодка!

Смотрим: справа и слева две торпеды идут точнехонько напересечку нашей струи. Направление — с хорошим промахом, но намерение — самое точное: пустить ко дну красных орлов…

И — в чем ведь беда: солнце как раз впереди, волны почти нет, море зеркалит, отблескивает… Читал, небось, у знаменитого писателя Максима Горького сказано: «Море смеялось…»? Это — с берега хорошо на его смешки смотреть; моряку — самая отвратительная пакость, когда оно, шут его задави, смеется: ничего по тем румбам не разглядишь…

Хорошо. Командиры сманеврировали. Торпеды за кормой пошли за молоком в море… Команда дана: товьсь! Чуть перископ заметим — полный ход на таран!