«Победители проклятые! — шептал он про себя. — Ну, постойте, голубчики!»
Он проходил мимо спокойно идущих по тротуару интеллигентных с виду людей, пожилых, в очках и с бородками, мимо молодых женщин, барышень. Он едва удерживался, чтобы не толкнуть их свирепо локтем. «Подлые! Примирились? Пайки получают? Служат? Какое они имеют право так служить, спокойно жевать свои хлебные восьмушки, спать, дышать, ходить в кино, щебетать о пустяках, пока он, Щегловитов, мучится, не спит ночи, трепещет и ненавидит?»
Во многих местах — на набережной, за тыльным фасадом Инженерного замка, на маленькой площади возле Михайловского манежа — рабочие отряды и красноармейцы дружно, без отдыха, обучались военному строю. На деревянных станках висели набитые сеном мешки. Обучающийся делал свирепый выпад, штык глубоко входил в мешок. Щегловитов с брезгливым ужасом смотрел на все это: если бы они узнали, кто такой этот недурненький, белокурый военный, они кинулись бы колоть не мешок, а его, Володю Щегловитова, помощника начальника отдела снабжения сануправления штарма 7.
«У, быдло!»
Он не удержался, зашел на Кирочную, 34, вошел в бывший свой двор, поднялся на свою лестницу. Дверь квартиры № 4, бывшей квартиры Щегловитовых, была открыта. Из кухни слышались беззастенчивые веселые голоса. Какая-то небрежно одетая быстроглазая девушка выскочила оттуда, побежала наверх. Другая, высунувшись, крикнула ей вслед:
— Лелька! Ты вечером к нам приходи потанцевать… У вас же битком, негде…
Володя скривился, точно ему воткнули нож в тело. «Пришли, влезли в чужую квартиру, смотрят в чужие окна, спят на чужих, шегловитовских, кроватях, барабанят по клавишам прекрасного ренишевского рояля… Танцуют! У них — битком! Ну, хорошо! Танцуйте, идиотки. Вы у меня затанцуете!»
Проходя обратно на улицу, он увидел в подворотне, за пыльным стеклом, старую доску с фамилиями жильцов. Он вздрогнул. Там так же, как и пять, как и десять лет назад, все еще было написано: «№ 4. И. Б. Щегловитов». Что это? Добрый знак? Намек на то, что все нынешнее — временно, случайно? Или, наоборот, — это свидетельство о полной отставке, о том, что никому никакого уже дела нет до каких-то Щегловитовых, что людям даже в голову не приходит снять эту самую надпись, заменить ее другой?..
Он вышел на улицу. Напротив высилась все та же церковь Козьмы и Демьяна. В садике бронзовый орел на глыбе гранита попрежнему пластал в воздухе неподвижные крылья. Сколько раз еще мальчиком в синей курточке с мерлушкой, потом гимназистом, потом правоведом он проходил мимо этого орла — памятника которому-то из гвардейских полков. Нес воздушные шарики, тащил красные санки с кисточками, мечтал о будущем. О каком будущем? О таком? Нет!
Он пошел на Пантелеймоновскую, кусая губы, с глазами, полными слез. «Хорошо! — злорадно, хотя и неуверенно, думал он. — Хорошо! Посмотрим! Теперь уже недолго. Если ваши главные таковы, как этот Шатов, так мы еще поборемся… Да, но не ошибаемся ли мы? Боже мой, это будет ужасно…» Начвоздухсил Лишин, живучи с одним только своим вестовым, занимал всю целиком огромную и очень богатую реквизированную квартиру в доме 7 против Соляного Городка. Реквизированную! Это до сих пор коробило Щегловитова.
В комнатах стояла дорогая великолепная мебель. Запыленные ковры поражали величиной и были, несомненно, настоящими восточными. В громадных библиотечных шкафах тускло поблескивали корешки книг. Но красное дерево трескалось и лопалось то от зимней сырости, то от летнего зноя. Ковры ела ненасытная моль, целыми эскадрильями плававшая в застоявшемся воздухе.
Замки комодов, буфетов, шифоньерок были безжалостно взломаны, ящики выдвинуты. Тонкое белье, разные безделушки, посуда, теплые вещи в беспорядке валялись там и сям. Видно было, что все это вынимается, тащится куда попало, меняется на масло, на молоко, на самогон, дарится, может быть приходящим… Голландского полотна простыни вестовой, вероятно, рвет себе на портянки. Посуду не моет, а просто выбрасывает грязную на помойку: в буфетах новой невпроворот! На кухне, под раковиной, накопилась целая груда севрских, саксонских, датских черепков…
Чтобы пройти в обитаемое помещение, приходилось пересечь бывшую столовую, обставленную в ложно-народном лубочном вкусе. Тут пахло затхлой кислятиной. На полубуфете виднелась целая батарея хрустальных графинов; от них резко несло «авиационным запахом» спирта-сырца.
У дальней стены Щегловитов заметил кожаный диван. Насупротив его, на другом простенке, была кнопками приколота многократно пробитая пулями игральная карта, пятерка пик. Вся стена вокруг нее была исклевана выстрелами. Штофные обои висели лохмотьями. Из-под них на пол сыпалась штукатурка. Два монтекристо, браунинг и парабеллум валялись на диване. Криво стояла фарфоровая миска, наполовину полная разнокалиберных патронов. Пол вокруг был усыпан стреляными медными гильзами; некоторые уже расплющились, другие были вдавлены в паркет. Видимо, по ним с полным равнодушием ходили, и никому не пришло в голову хоть раз подмести тут.
Щегловитов, морщась, прошел через столовую туда, где слышались голоса, — в кабинет. Навстречу, услышав шаги, обеспокоенно выглянул полковник Лебедев, дядюшка Щегловитова.
— А! Это ты?! Ну, ну…
Глаза его очень блестели, от него уже пахло спиртом, ремень был опоясан не вокруг талии, а наискось, через плечо.
— Иди, иди, племяш…
«Ну и видик!» — сокрушенно подумал Володя.
Борис Лишин, в помочах по рубашке, лежал с ногами на широкой ковровой оттоманке. На полу рядом стоял такой же, как в столовой, граненый графин, кувшин с водой, несколько тончайших хрустальных винных стаканов. На постланной по сиденью стула газете лежала буханка солдатского хлеба, две или три ржавые селедки, вязочка тарани. Щегловитов посмотрел на Лишина с удивлением: без пилотки он, оказывается, был лысым: не совсем, но изрядно.
Блеснув стеклами пенсне, начвоздухсил округа кивнул вновь вошедшему.
— Садитесь, Щегловитов… — равнодушно пригласил он. — Обойдемся без явок… Да ну его, надоело: кукольная комедия! Мне про вас и Лебедев говорил и Кандауров… Хватит! Вас одна фамилия достаточно рекомендует… Садитесь, пригубьте авиаконьячку… Выдерживаете такое? Доктора обычно одобряют… Ну? Так на чем ты остановился, Константин?
Лебедев забегал по комнате взад-вперед.
— На том остановился, что у вас тут ничего понять нельзя! Ерунда на постном масле… Каша какая-то! Семь пар чистых и семь нечистых, эллин и иудей, все смешалось в доме Облонских… Это к добру не приведет, увидишь!
— Как сказать! — загадочно проговорил Лишин, нагибаясь и наливая спирт в стаканы. — Пожалуйста, доктор! Причащайтесь, «прозит!» Как сказать, друг милый, как сказать…
Он закашлялся.
— Не «как сказать», а безобразие! Что за типы, что за физии?! Кто этот Шатов? Откуда он? Красный? Так почему же ты тогда при нем так неосторожен?
— Он действительно производит несколько странное впечатление, — принимая из рук Лишина стаканчик, вступил в разговор Щегловитов. — Я, собственно… По какому мы поводу выпиваем, господа?.. По первому впечатлению — какой-то «студент-боевик» из подпольного кружка… Жаргон типичного «товарища»… А по тому, что он говорил, я бы, пожалуй, принял его за нашего… Вернее, не по самим словам, а по тому, что из них неизбежно следует…
Лишин, немного открыв рот, воззрился через пенсне на Володю.
— Как сказать! — заметил он в следующий миг неопределенно. — Как сказать, господин медик!
Константин Лебедев плюнул.
— Слушай, что ты паясничаешь, Боря? Заладил: «Как сказать, как сказать!» Ну, сказывай, девица, сказывай! Мы ведь не за шуточками к тебе приехали. Делай свое сообщение. Правильно: кто этот Шатов, хотим знать! Еще кто был? Черноволосый такой, лохматый, на манер митингового «орателя»… Вилье? Вальди? Как его? И еще там вертелся англичанин что ли, с велосипедом… Полу-Вильбур Райт этакий! Кто они, зачем? Какую-то вы шантрапу пригреваете, чёрт их возьми совсем… И вообще: что у вас тут такое происходит?