Феня двинулась вдоль опушки леса в сторону от пещеры: там виднелись березовые стволы. Она надрала белых скрипучих, точно присыпанных самым мелким мелом полосок, вернулась немного назад и, выбрав место посуше, — сырая земля кругом чвокала, ходуном ходила под ногами, — села навязывать бересту на палочки. Она села — от комаров — в самой гуще большого куста, как раз напротив входа в пещеру, и так занялась своим делом, что не заметила, когда подбежал Орех. Вдруг она услышала глухое его ворчанье, подняла голову и сразу же вжалась в землю от страха и неожиданности. Что это?

Собачка, поджав хвост, ощетинив шерсть, стояла на самом переднем краю песчаной осыпи и неотрывно глядела на пещеру, а из пещеры медленно, на четвереньках вылезал человек.

Он вылез и вдруг, увидев собаку, не вставая, замер на четвереньках на месте. «Солдат!» — пугливо подумала Феня.

На человеке были зеленые гимнастерка и брюки, грубые военные сапоги. Он не казался ни слишком необычным, ни слишком страшным — на голове, небольшой, светловолосой — фуражка; но в том, как он остолбенел, заметив Ореха, в том, как он быстро и воровато оглянулся во все стороны сразу, Фенечке померещилось что-то непередаваемо тревожное. Она оцепенела.

Человек медленно выпрямился, прислушался, переступил осторожно с ноги на ногу.

— Со… собачка, собачка! — тихонько зачмокал он. — Тобик, Бобик… Барбос… Поди сюда…

Но Орешка тоже по-собачьи насторожился. «Ну, нет! Никакого этому типу доверия!»

Одно ухо его подозрительно завернулось назад. Он слабо тявкнул и отпрыгнул наверх и в сторону. И вовремя. Потому что человек в гимнастерке внезапно, неуловимым движением схватил что-то с земли и яростно швырнул в собаку. В следующий миг он рванулся было к пещере, остановился, отшатнулся назад, замер на мгновение снова и затем, махнув рукой, торопливо, взволнованно, не оглядываясь, бросился прочь…

Он прошел так близко, что секунду спустя зажмурившаяся от страха девочка почувствовала ясно его запах — кожи, табака, чего-то вроде одеколона, мыла или духов.

Он выбежал на открытую пойму Облы и, не разбирая дороги, брызгая водой, увязая по колено в трясине, пошел прямиком по ней. Дойдя до реки, он перескочил ее по кладке-однодеревке, на минуту остановился, сообразил что-то, потом резко нагнулся и, вырвав из земли кладку, с шумом сбросил ее в воду.

Затем его обращенная спиной к Фенечке фигура стала быстро уменьшаться, уходя все дальше и дальше. Еще минута, и он бесследно скрылся в зарослях опушки.

Девочка затаилась ни жива ни мертва. Осторожно, точь-в-точь как какая-нибудь перепуганная белка или мышонок, она изменила положение тела, переставила ногу, присела на корточки и вдруг стрелой, карабкаясь, скользя, падая, расшибая о землю колени, пустилась вверх по водомоине…

Когда она выкарабкалась на дорогу, сердце ее готово было лопнуть. Но на дороге, над самым оврагом, озабоченно и виновато виляя хвостом, сконфуженно улыбаясь, извиваясь всем своим коротким туловищем дворняжки, сидел Орех.

Вокруг было все так же тихо. Так же пахло хвоей. Так же тенькали невидимые крошечные синички. Так же стучал вдали дятел. Если бы «этот» убил ее там, внизу, бросил в реку, зарыл в песок — легкий стук не прекратился бы ни на минуту. Нет, домой, скорей домой!

Всхлипывая, задыхаясь, Феня кинулась прочь от этих зловещих, равнодушных нечеловеческих мест…

Уже много после полудня, подходя к Корпову по солнечным, открытым полям, между мягкими и низкими стенками идущей в колос ржи, видя знакомый голенастый землемерный маяк, видя соломенные крыши изб, Фенечка вздохнула свободно. И сразу же все то, что с ней случилось, показалось ей совсем не таким страшным.

В самом деле! Чего струсила, дура? Ну, человек вылез? Ну, солдат? На смех поднимут: ага, сдрейфила! И верно — сдрейфила!

Но в то же время радостное, легкое чувство играло в ней: «Спаслась! Спаслась!»

Она с восторгом захватывала на ходу полные пригоршни мягких прохладных ржаных стеблей. Захватывала, гладила и отпускала. Ей расцеловать хотелось каждый камешек, каждый подковный след на дороге.

Препоганый сопливый мальчонка в огромной барашковой батькицой шапке, тетин Катин Андрейка, плакса и ябеда, встретившийся у деревенской ближней лавки, показался ей прямо ангельчиком с картинки. Андрейка, по прозвищу «поварешка», качался и ездил на решетчатых воротах прогона.

— А я уже видел! — ехидно пискнул он, как только Фенечка поровнялась с ним. — А я тебе чего-то не скажу! А к вам дачники приехали!

Фенечка с разгону остановилась, прижала руки к груди и тотчас же далеко, посреди деревни, увидела долговязенькую фигурку с тонкой шеей, в беленькой летней кепочке, в смешных очках, с деревянным самодельным луком в руке.

— Вовочка! — взвизгнула она, что было духу пускаясь туда по сухой теплой улице. — Вовочка! Баба Груня! Миленькие! Приехали! А я-то дура!..

Вова проснулся рано и удивился — где он?

Сверху над ним спускались складки тонкой красной материи, испещренного мелкими цветочками ситца. Складки были пронизаны золотистым, живым светом. В одном месте на ситце отпечаталось несколько солнечных зайчиков, кружков. Они мелко трепетали, играли, жили. Внутри того полога, в котором Вова лежал, виднелись большие пестрые подушки, откинутое одеяло. Пахло свежим сеном. Было тепло. Но материя над его головой временами отдувалась, и снаружи проникала свежая, прохладная струя. Доносилось птичье щебетанье, крик петухов, далекие голоса и еще какой-то негромкий, непрерывный металлический звук, — наверное, отбивали косу.

Да, он был в Корпове, у няни Груши на родине. Он спал «в пологу». Впервые в жизни!

Широко открыв глаза, Вова потянулся. Очень захотелось встать, выскочить, разыскать Фенечку, побежать к озеру.

Но так приятно было лежать и тянуться, тянуться, без конца… Опять закрыть глаза. Опять с трудом раскрыть их. Снова закрыть…

Кто-то разговаривал тихонько тут же рядом, за пологом. Няня Груша и еще кто-то другой…

— Да как же вы это проскочили, сватья? — спрашивал чужой женский голос. — Ах, горюши вы горькие! Говорят, дорога-то перехвачена, у белых. И с Сиверской, и в Дивенской… И во Мшинской…

— Кругом, милая, ехали, крутом! — неторопливо, должно быть прихлебывая что-то с блюдечка, отвечала Аграфена Лепечева. — Такую петлю дали! На Батецкую нас сначала везли… Знато дело, и не трогались бы…

— Аа-а! Вот беды наделали, бесы… Ну, а в Питере-то чего слыхать? Тут, в Луге, невесть чего брешут… Кто говорит — Васильевский остров у англичан уже занятый…

— А ты слушай поменьше, Лена!

— Да ведь как не слушать? И тут-то все как ума рехнулись. Давеча вечером прискакали двое воротенских парней, конных, с Темных Ворот. Пристали: созывай сходку! Ну, сошлись мужики. В чем дело? Те с коней слезли, давай кричать. «Белые, — кричат, — идут, скоро тут будут! Как куда приходят — коммунаров сразу стреляют; которые победнее мужики, тех порют. Землю, какая запахана, подавай назад барину. Который барский лес сведен — за тот деньгами плати. Ждать нечего. В лес всем надо уходить, в партизаны». Да что это, Грунь? Может ли это быть? Не сказки ли?

— Какие ж тут сказки? Так, видать, и есть! — произнесла няня Груша. — Ну и что ж наши мужики?

— То-то оно и есть — что! Крик подняли, шум, чуть что не драка. Петька Булыня да Архипушка Колчин, кто посправней, те — никаким манером. Никуда, мол, не пойдем! Видишь? «Это, кричат, темноворотская голытьба! у них за душой ничего нет, им в лесу любо. Разве, кричат, это мужики? Разве это самостоятельные крестьяне? Это самая нищая безземельная пролетария. И деды их на стекольном заводе в дудку дудели, и у самих всего в кармане — блоха на аркане. Пущай идут партизанствовать, а мы и так хороши…»

Рассказчица сделала остановку.

— Ну? — спросила няня Груша.

— Ну что ж! Конечно, беднота наша взвилась. Пётра Подгорный да Нагорный Петюшка, да Рыжий Степан, да Пашкин парень демобилизованный. Наскочили на Пётру, на Петра Ивановича-то: где сыны? А его сыны, и верно, — не узнай где. Призваны, а не видать, чтоб являлись. Может, и под полом сидят, дезертирничают. Ну, он даже трясется весь, да сказать-то прямо боится. «А ты что? Видел моих сынов? И не увидишь. И не пущу воевать. Будя. Повоевали. Лучше вон на Обле в печорах сгною, а не дам в армию…»