Но тотчас же выяснилось другое тяжелое обстоятельство.
— Ребята, да куда вы прете? — кричали идущие навстречу. — Какой там Ямбург! В Ямбурге белые! Ямбург чуть свет взят. Поворачивай!.. Назад, назад!..
— Куда «назад?» Сам иди в Веймарн! B Веймарне тоже белые…
Поднялся шум, крик, споры. Послышалась неистовая ругань.
— Да что ж это в конце концов? — свирепо кричали красноармейцы. — Что ж это такое, а? Это ж явная измена! Это ж нас в глазах купляют и продают! Где командиры-то? Штабные-то где? Небось, к белякам смылись?..
Однако ждать и торговаться было некогда. Время не ждало! Оставалась единственная казавшаяся свободной дорога. Она вела прямо на север, между деревнями Килли и Малли, на Керстово.
На эту дорогу свернули лесом столкнувшиеся у будки седьмого километра части. По ней же длинной колонной вытянулись войска, отступавшие из Ямбурга, прямо вдоль шоссе. Между густыми стенами леса по узкому мокрому проселку двигались теперь люди, лошади, лазаретное имущество, артиллерия, толпы штатских беженцев. Все смешалось, все спуталось. И никто не мог предупредить все это множество изнуренных людей о самом ужасном: и деревня Килли, и деревня Малли, и деревня Керстово еще со вчерашнего вечера были тоже заняты прорвавшимися сюда от Веймарна белыми. Красные еще вчера ушли к Ополью, дальше на восток.
Вася Федченко совсем почти не помнил потом, как именно произошел керстовский разгром.
Он, Стась Гусакевич, Шарок, еще несколько человек своих, того же взвода, шли по дороге рядом, спотыкаясь о древесные корни; они несли на себе разобранный пулемет. Дорога вышла в поле, стала заворачивать влево. Вдали показалась деревня — серые избы, несколько высоких лип вправо. Гусакевич хотел поудобнее поправить ствол пулемета на спине у Шарка. Шарок сел было для этого на пень. Но тут Вася достал из-за обшлага шинели подобранную по дороге кем-то брошенную карту-десятиверстку, начал развертывать ее… И в тот же миг Шарок снова вскочил. Спереди от Керстова раздалось несколько одиночных выстрелов, потом сразу застрекотали два или три пулемета. Послышался отчаянный крик.
— А-а-а! — неистово на бегу кричали уже кинувшиеся бежать кто куда люди. — А-а-а! Белые! Братцы! Белые…
Гусакевич, побледнев, взглянул на Васю.
— Ну, Федченко, пропали… Куда же теперь? Смотри скорей… Давай, что ли, в лес, Федченко. Командуй! Веди! У тебя карта…
И вот днем семнадцатого мая Вася Федченко, да несколько человек его взвода, да еще какие-то бывшие поблизости красноармейцы, да еще кто-то в последней попытке вырваться из сжимающего их кольца свернули вправо, в лес, огибающий деревню Керстово с востока. Это было мудрое решение: лес этот тянулся на много верст к северу, и быстро выловить рассыпавшихся по нему бойцов было бы невозможно. Кинувшись прочь с дороги, они уходили все глубже в чащу, озираясь, путаясь ногами во мху, прорываясь сквозь густой хвойный подсед. Справа от них все еще громко слышалась перестрелка, крики, шум боя. Потом этот шум стал доноситься уже сзади. Потом мохнатая стена мокрых стволов, влажных еловых лап заглушила его. Ушли!
В сводке же обо всем этом было напечатано так:
«Наступление противника в районе Нарвского шоссе отбито».
И это опять-таки не было случайной ошибкой. И эта ошибка тоже была нужна кое-кому. И по ту и по эту сторону фронта.
Глава VIII
ВЗВОД В ЛЕСУ
Лес стал редеть. Красные лучи вечернего майского солнца, косые и теплые, повисли между деревьями. Отрядик остановился, потому что пожилой бородатый красноармеец из 171-го полка вдруг схватил Васю Федченко за руку.
— Товарищ!.. Товарищ командир! — тревожным шёпотом забормотал он. — Никак стреляют где-то? Нельзя итти, обождать надо…
Все сгрудились в кучку под большими сумрачными елями, стоявшими над тропой. Вытянув шею, Вася прислушался.
Нет… Как будто ничего… Только вот… постой-ка…
В следующий миг он все понял. Справа было болото. Там, по его закрайку, росли тонкие высокие осинки. Легкий ветер, поднявшийся на закате, трепал их подвижные кожистые листики. По лесу от этого шло прерывистое и шепелявое бормотание. Оно то усиливалось, то падало — порывами. И этого шороха было достаточно, чтобы изнервничавшимся людям могло померещиться — сквозь собственные шаги, сквозь свое дыхание — и дальняя стрельба, и цоканье копыт, и крики «ура»… Правду говорят: нет на свете ничего хуже отступления…
Вася Федченко нахмурился, потом улыбнулся было, но сейчас же опять нахмурился. Тотчас затем, однако, он снова засмеялся. Да и верно, ведь было смешно. Взвод! Правда, растрепанный взвод, а все-таки человек около двадцати. Из них пятнадцать вооруженных бойцов, здоровых людей с винтовками. И пулемет. А он, Федченко Василий, рядовой пулеметной команды 53-го стрелкового, самый младший из всех: девятнадцать лет, да и то не полных. И вот теперь все двадцать смотрят на него с вопросом и с надеждой; все ждут, что он скажет, хмурятся, когда он насупится, подмигивают, когда он улыбается. Почему? В чем дело? Может быть, в том, что у него карта и компас?
— Ну, чего ты, Карпов, чушь несешь?! — все еще прислушиваясь, сказал Вася. — Не слышишь? Это же осина шумит, листья… Послушай сам!
Бородатый человек растерянно поморгал глазами, наклонил голову туда, сюда… Потом он виновато заулыбался.
— А ведь и верно, товарищ Федченко… верно! Это листочки, видать, балбочут… Вот, скажи на милость… Пуганая-то, как говорится, ворона…
Все восемнадцать или двадцать человек, подойдя вплотную, смотрели теперь на него, на Васю. Трое из них были его «собственные», однополчане и пулеметчики: вот Бароничев, пскович; он надел на шею, как ярмо, станок пулемета, он придавлен этой тяжестью книзу, к земле. Еще бы: второй уже день несет, никому не уступая! Вот Петя Шарок, дальномерщик; за плечами у него тяжелый двухпудовый ствол; а тот, окрученный вдоль и поперек всеми патронными лентами, какие удалось захватить при начале отступления, — приятель, наводчик Стась Гусакевич.
Рядом стояли и сидели новые, других частей люди; даже имена их были еще не совсем известны Васе; правый — стрелок с забинтованной левой рукой — это Короткий, белорус; сидит на пне Гаврила Семенович, совсем уже пожилой человек, из ямбургского рабочего отряда. Других Вася знал и того хуже.
Человек пять из них присоединились к пулеметчикам сразу же за околицей этого проклятого Керстова, как только началась паника. Шел отчаянный непонятный бой вразброд: спокойно отступавшие до этого по дороге на Керстово части были встречены здесь с тыла белогвардейскими пулеметами, сбиты, рассеяны, отброшены в лес.
Кое-кто, вынырнув из болотной гущары, подошел позднее — возле гнилой речушки Суммы, в бору за деревней Лоузна, невесть где.
Люди вдруг появлялись из мрака. Подходили крадучись, нерешительно, с оглядкой. Один, оказывается, шел, держась поодаль, хотя и рядом со взводом, по лесу часов восемь; все присматривался, все никак не мог определить, свои или белые. Потом решился — увидел в Васиных руках карту, компас — и рискнул — вышел.
Последним — на большую удачу отрядика — сегодня на рассвете где-то около глухого лесного озерка, юго-западнее Лошковиц, пристал высокий и хмурый рыжий человек в огромных сапогах-осташах, с охотничьей двустволкой за плечами, в заячьей шапке с наушниками, несмотря на лето. Лесник из Тикописи, возле Ямбурга, он ушел от белых вместе со 1171-м полком, потом отстал и выбился на эту дорогу. Он отлично знал всю местность вокруг километров на сорок радиусом: исходил всю ее зимой на лыжах, охотясь за белкой. Он сам вызвался быть проводником и посоветовал держаться лесных путаных троп на Копорье. А с ним — это особенно удивило и даже растрогало Васю — пришла и его дочка, такая же высокая, как отец, девушка с медно-рыжими волосами под серым платком, в таких же, выше колена, осташах и, главное, тоже с охотничьим ружьецом за спиною.
— Урболайнен, Петр Абрамов… — покашливая и хмурясь, сказал лесник Васе утром.