Народ что-то новое задумал, большое, трудное. Говорит: помоги, старик, тебя долго учили. Что ж, чем же я могу ему помочь? Меня учили одному: драться за родину. Это я умею. Нужно это мое ремесло? Пожалуйста. Я — здесь…

Он замолчал, сделал еще несколько шагов по половикам и, подойдя к столу, снова наклонился над картой.

— Да, конечно… — пробормотал молодой. — Разумеется. Это благородно, очень благородно… А все же…

Но командир уже постукивал пальцем по трехверстке.

— Господь его знает! — совсем другим тоном, чуть-чуть ворчливо сказал он. — Не нравится мне вся эта махинация…

— А что? — встрепенулся младший, быстро пересаживаясь поближе к нему. — Что вас смущает, Александр Памфамирович?

— Что меня смущает? Гм… А все. Я не знаю, что у вас там, в штабе, об этом думают, но убейте меня, старика, это — не в моем вкусе. Да как же? Сидим как с завязанными глазами. Извольте взглянуть. — Он взял длинный синий карандаш. — Чудское озеро. Из него на север вытекает Нарова. Отлично-с! Теперь — в двадцати километрах восточней ее в том же направлении течет и Плюса. Так? Наши части расположены вот тут, по сей последней речке. Части, понятно, слабые, заслон — спору нет — тонкий. Писал-писал вам в штаб, просил-просил укомплектовать. Ни звука! Ну да ладно — по крайности, я точно знаю, каковы мои силы и сколько их. Вот здесь, от Мариинского до Гостиц, мой пятьдесят третий полк. Правее — сто шестьдесят седьмой. Бедно, бедно, но ясно. А вот там, по Нарове, они — противник. Горько, конечно, мне, старому человеку, считать противником русских генералов, но что ж поделаешь? Противник — там! Враг. И жестокий враг при этом. А что я знаю о нем? Ничего-с. Буквально ничего! Что он делает? Что намеревается предпринять? Какие у него силы? Неведомо!..

— Позвольте, Александр Памфамирович, а разведка? Ведь ваш начальник разведки говорил…

Командир вздохнул.

— Э, разведка! Пятьдесят третий полк перебросил, правда, заставы за Плюсу… Ну, прошли верст пять. А там их не пять верст — все двадцать. Да — больше! И что там и кто там? Я уверен — противник готовится к чему-то. Но — к чему? А дальней разведкой это, простите, должны заниматься уже штадив, штарм…

Младший командир тихонько поводил острым ногтем мизинца по карте. Гм! Странные названия: деревня Скамья, деревня Омут…

— Мне кажется, Александр Памфамирович, вы излишне пессимистически смотрите на дело. Мне это, простите, бросилось в глаза еще там, в штабе, при нашей беседе. Да, я понимаю, Колчак! Да, естественно, Деникин! — Это — опасность. Там есть и кадры, и территория, и население, которое хоть шомполами да можно гнать в бой. А тут что? Ничего! Земля? Армия? Да сколько их там? Три тысячи? Пять? Не больше! Не смею с вами спорить, но в штарме действительно несколько иначе расценивают все это. Полноте! Нет никаких шансов, что они зашевелятся. Эстония со дня на день заключит мир.

Он прищурился, вглядываясь в карту, и вдруг, щелкнув аккуратным футляром, надел на нос щегольское пенсне без оправы.

— Не знаю… Я объехал все эти части… Огнеприпасов, конечно, маловато. Ну что ж, подбросим! Настроение бойцов, на мой взгляд… приличное… Командиров как будто достаточно… В частности, в вашем штабе… В конце концов радостно слышать речи, подобные вашим.

Командир досадливо махнул рукой.

— Э, настроение, настроение, батенька!.. В том и беда, что это легкое штабное настроение просочилось уже и в части. Ума не приложу, кому это выгодно — убеждать рядовых солдат, что дело уже в шляпе? Все, мол, кончено, все в порядке. Так, мол: осталась лишь пограничная служба, и господин Юденич ни о чем, кроме пустяков, не мечтает…

А я лично полагаю, простите меня, что, будь я на месте господина Юденича или каких-либо его советников, так я бы не забыл, что между Петроградом и Москвой всего шестьсот верст… Я бы не запамятовал, что при концентрическом расположении армий противника каждая из них в любой момент может добиться решающих успехов… Я бы… И боюсь, что и они об этом помнят! А мы солдата размагнитили, внушили ему идею, что ему уже отдыхать пора… Нехорошо, очень нехорошо-с! А впрочем, мы заболтались, дружок… Не подышать ли вам на сон грядущий воздухом? Весна!..

На крыльце было совсем светло. Над Попковой Горой стояла белая ночь — лесная, прохладная, душистая.

Горсточка изб была расположена на западном скате пологого, но высокого холма. За деревенскими задами тянулись к востоку поля. Там, на них, за огородами, весело бил в росистой траве перепел. Скрипели два коростеля — один поближе, другой подальше. Напротив, в большой избе, был штаб; окна светились желтым, у ворот обмахивались хвостами лошади. А чуть правее из-за частокола свешивались ветви каких-то невысоких деревьев, вероятно, яблонь. И в их густой влажной темноте, надрываясь, не умолкая, заливался соловей.

Молодой человек — Николай Эдуардович Трейфельд, помначарта 7 — сел на перильца. Комбриг вышел, пряча в полевую сумку сложенную карту.

— Прохладно? — ласково спросил он, неторопливо спускаясь по ступенькам в палисадничек. — Благодать-то какая… «Одна заря сменить другую»… Вы вот что, дружок… Вы спать захотите — проходите, ложитесь на моей кровати. А у меня еще работы много. Пока вот в штаб зайду, к начштаба… Толковый человек! Ну, ближние посты проверю… Старая привычка…

Покашливая, он ушел.

Молодой посидел, покурил, подумал. Было сыро. Папиросный дым отходил в сторону от крыльца и застывал там над кустами длинным слоистым облачком. Пахло туманом, травой. Большая желтая заря переходила в лимонное, зеленоватое и серебристо-голубое небо. Единственная звезда, Венера, мерцала на ее фоне, как капля сияющей ртути. Поверить было нельзя, что это фронт, война. Потом стало немного знобко. Молодой человек встал, потянулся, крякнул и прошел в избу.

Кровать была деревянная, широкая, под пологом. Пухлый сенник пахнул приятно: свежескошенной травой.

Подкрутив лампу, оставив в ней совсем маленький синий язычок, он лег на спину, лицом вверх, не раздеваясь, только отстегнул револьвер да распустил ремень. Несколько минут он не спал: лежал неподвижно, все думал. Лицо его приняло неприятное выражение — смесь тревоги, смущения, досады отпечаталась на нем. Он точно прислушивался к чему-то. Потом усталость взяла свое. Он покорно закрыл глаза, с усилием раскрыл их, закрыл еще раз и тотчас уснул, точно нырнул в темную воду…

Ему показалось, что минуту спустя он уже проснулся. На самом деле прошел почти час. Кто-то грубо и сердито тряхнул его за плечо.

— Эй ты, вставай! Выспался!

Послышался злой смех.

В первые секунды он ничего не мог сообразить. Лампа ярко горела. Изба была полна вооруженными людьми, красноармейцами. Красноармейцами? В чем же дело? И вдруг он понял. На лавке за столом под образами сидел среди всех этих красноармейцев невысокий, худощавый… Офицер? Да, офицер. Поручик. В погонах. Значит, они переоделись в пашу форму? Они зашли в наш тыл! Конец!

Офицер сидел, яростно опершись локтями на стол, на карту, склонив голову немного вбок, и его скуластое, возбужденное личико дышало таким торжеством, такой злобой, что при виде его могла возникнуть у каждого только одна мысль: «Кончено! Погибли! Сейчас всех без суда повесят».

Но смотрел этот офицер не на Трейфельда. Он смотрел прямо перед собой. И, проследив за направлением его глаз, молодой человек вздрогнул. Он вдруг увидел другие глаза, глаза командира 3-й бригады. Командир, не опуская головы, стоял по ту сторону стола между двух человек с винтовками. Седой бобрик его был наклонен строго и упрямо. Одну руку, правую, он заложил большим пальцем за бортик френча. Широкое обручальное кольцо искрой горело на ней.

— Смирно! Смирно стоять, старая сволочь! Ручки по швам! — вдруг негромко, сквозь зубы и сдавленно, точно его душил кто-то невидимый, выговорил поручик. — Не знаешь, как стоять… командир! Я тебя выучу! Кто такой?

Комбриг не вынул руки из-за борта и не опустил ее вниз. Он чуть-чуть прищурился и чуть-чуть улыбнулся. А может быть — и нет?