— М-м-м?.. Конечно, конечно! — сказал «председатель». — Пусть она стоит на дворе… Сейчас еще рано говорить об этом… Но она — наготове? Ну, большое вам спасибо Простите, — м-м-м, товарищ Дориан. Позвоните мне через полчаса… Нет, через час… Я очень занят…

Вероятно, он тоже повесил трубку А Григорию Николаевичу, конечно, захотелось немедленно сообщить о своей радости каждому, кто знал о его горе.

— Блэр! Блэр! Товарищ Блэр! — закричал он.

— Алло? — ответил удивленный голос. — Да, да, алло! Кто говорит? О! Федченко! Это вы, старый друг? Как странно! Откуда вы вдруг выскочили? Что это с телефонами сегодня? Как поживаете, Федченко? Я вас плохо слышу!

— Хорошо, товарищ Блэр! Спасибо… Товарищ Блэр! Я на вас случайно наткнулся. Я хочу вам одну радость сказать… Да понимаете, мне сейчас позвонили: оказывается, мальчик-то мой, Женя-то жив… Нашелся…

В телефонной трубке раздался странный звук. Федченко не понял: не то кто-то крикнул какое-то нерусское слово, не то просто сразу с треском прервалась связь. Дориан Блэр провалился, точно его и не было.

— Алло!? Алло! Блэр!..

Молчание… Только гораздо дальше, словно бы с того света, тихий быстрый говорок бубнил попрежнему:

«…подступы к Петрограду имеют характер болотистой равнины точка. На западе она переходит в низменное побережье залива запятая…»

Бросив трубку на крюк, Федченко выпрямился, рассмеялся:

— Клюйков! — сказал он громко. — Дай-ка мне листок бумаги, братишка. И пошли кого-нибудь ко мне домой, с запиской. Сейчас! Да понимаешь ты, сынюга-то у меня пропал… уже два месяца! И вот… нашелся! Жив! Надо матери написать скорее… Вот это, брат, да!

Минут пятнадцать или двадцать спустя Григорий Федченко вышел на крыльцо, провожая старуху-курьершу, с энтузиазмом отправлявшуюся сообщить Евдокии Дмитриевне о такой радости.

Ночь была темная, хоть глаз коли, мокрая, холодная. Всюду стоял невнятный плеск дождя, тихое бормотанье, ропот. Все как-то притаилось, примолкло, спряталось вокруг. Даже грохот железа в недалеких цехах стал мягче, глуше, точно пневматические молотки и те понимали, как близок враг.

Можно было подумать — всех обитателей огромного города охватил глубокий непробудный сон. Но вместе с тем чувствовалось, все время чувствовалось другое: скрытая под покровом мрака тайная жизнь, ожидание, движение. Люди, даже не зная ничего точно, не могли спать в эту ночь в городе, как глуха и молчалива она ни была. Они ворочались с боку на бок, они просыпались с бьющимися сердцами. А вокруг городских предместий и внутри его молчаливых кварталов бодрствовали, готовились к бою, к страданию, может быть к смерти, десятки тысяч человек…

Перед рассветом Кирилл Зубков и его товарищи расположились в низкорослых кустах на широком ровном поле между Лангеловом и Ям-Ижорой. Впереди смутно темнел Павловский парк. Слева шевелились в зарослях передовые цепи соседей. Справа тоже стояли свои, рабочие Московско-Нарвского района; затем — московские курсанты, дальше латышская часть…

— Ну, товарищи! — тихо сказал соседям Кирилл. — Подходит время. Как только рядом двинутся, мы — тоже. Неужели не сомнем, а? Сомнем!

После полуночи Григорий Зиновьев, нервничая, в третий или пятый раз послал личного секретаря выяснить, прибыла ли, наконец, обещанная товарищем Блэром машина?

Зиновьевым владели смешанные чувства. Игра стала слишком рискованной: все висело буквально на ниточке… С одной стороны, он как будто дождался своего торжества: самые трусливые прогнозы его оправдывались — белые вот-вот будут в Питере.

С другой же стороны, чем ближе подходил час окончательного поражения, тем чаще начинала у него холодеть спина. Стоило ему воочию представить себе картину взятия Питера белыми, и… Кто из их главарей в минуты победы вспомнит о неписаных обязательствах? Кто возьмет под охрану и покровительство его, Зиновьева? Кровь будет литься рекой, страсти распояшутся… Где гарантия, что какие-нибудь мерзавцы, темные изверги… Нет скорее, как можно скорее прочь из этой проклятой западни… Какой непростительный промах: надо было так или иначе добиться на этот роковой месяц заграничной командировки, пересечь рубеж двух миров, встретить последний удар там… Этого не сделано, значит, в Москву! В Москве все-таки не белые вешатели!

Секретарь вернулась, пожимая красивыми плечами: шофер говорит, что этого… Блэра он не застал дома: уехал на мотоцикле; куда — неизвестно.

Беспокойство Зиновьева начало перерастать в панический страх.

Нарушая все законы конспирации («Э, теперь уже все равно!»), он позвонил к англичанину на дом. Абонент не отвечал. Последовал второй, третий звонок… Тщетно. Блэра дома не было… Не было, и быть не могло.

На своем очень хорошем мотоцикле, без всяких вещей, с бумажником, набитым только пропусками и мандатами, Дориан Блэр мчался вот уже час по Парголовскому шоссе к финской границе. Очки его забрызгало грязью, английские ботинки наполовину истерлись на заносах, когда юзила машина. Его много раз останавливали патрули, но человек с такими документами был вне всяких подозрений.

Наконец возле Дибунов он выключил мотор и соскочил со своей «индианы». Ничуть не интересуясь ею больше, он посмотрел на часы. Было уже около половины седьмого. Он постоял, подумал.

— Oh, damned boy! Проклятый мальчишка! Каким чудом он не разбился вдребезги? Хорошо еще, что старый дурак нарвался на меня по телефону! Ха! А этот сукин сын Григорий Зиновьев, вероятно, дрожит теперь, не зная, стартовать ему или нет. Ну, ладно, Блэр! Об этом ты прочтешь у Макферсона в гельсингфорсских газетах. Послезавтра…

Он перепрыгнул через канаву и очень твердо, как по знакомой дороге, углубился в пограничный лес.

Этот бой не начинался, как другие знаменитые сражения мира, одним или несколькими пушечными выстрелами. Он начался сразу неистовым, хриплым, яростным «ура», таким «ура», которое леденит кровь в жилах у захваченного врасплох противника.

Когда командир спешенного белого эскадрона граф Борис Нирод выскочил из избы на грязную улицу Ям-Ижоры, — все было уже кончено. Мимо бежали, оборачиваясь, стреляя в темноту, неясные силуэты. Слышались крики:

— Обходят! Красные! Обходят!

Справа затрещал пулемет, а с востока, раскрываясь между ям-ижорскими темными постройками, то повышаясь, то понижаясь в тоне, становясь все ближе, нарастало свирепое «ура».

Нирод сделал слабую попытку задержать, остановить отступающих. Безнадежно!

Он схватил одного из бегущих солдат за винтовку. Тот без всякого сопротивления выпустил ее из рук.

— Сам — сволочь, офицеришко! Иди, сам дерись! — ответили ему уже издали.

В бешенстве он хотел было выстрелить вдогонку, но в этот миг справа от него, за сараями затрещал забор.

— Вон они, вон они, Зубков… Бей, бей! — услыхал Нирод. — Выходи к стрелкам на улицу!

Тогда и он тоже пустился бежать. Только потому, что он был местным жителем, он смог ускользнуть. Задержались он и его солдаты лишь на опушке Павловского парка.

Здесь, неподалеку от мавзолея Павла Первого, от Розового павильона, от блестевших под осенним дождем мокрых статуй, отступающие от Ям-Ижоры белые залегли и начали оказывать какое-то сопротивление.

Борис Нирод, всклокоченный, злой, помятый, собрав своих, расположил их за невысоким земляным валом. Двух человек он послал налаживать связь с соседями.

Эскадрон почти тотчас же ввязался в перестрелку. Граф бледный, сидел на земле, прислонясь спиной к дереву.

— Что за шут? — с тревожной злобой бормотал он.

Что это? Неужели это серьезно? Но почему же тогда это — у нас, на фланге? Они же обещали бить в центр!

Он сидел, а справа и слева от него, усиливаясь, нарастая, начиналось что-то действительно серьезное. У Славянки, у Шушар, за Детским слышалась все более мощная артиллерийская канонада. Винтовочная стрельба трещала повсюду. Где-то что-то, должно быть, загорелось. Дождь перестал, но слева понесло горьким дымом пожара. А связисты все еще не шли…