Но ни Родзянко, ни Юденич, ни Люндеквист, ни Трейфельд, ни Нирод ничего не знали о нем. Упорная, долгая работа ВЧК, во главе которой стоял железный Феликс Дзержинский, принесла свои плоды.

Люндеквист, бледный, яростный, остервенелый, сидел на тюремной койке в Крестах. Николая Трейфельда вечером 20-го привели на первую очную ставку с Бетси Отоцкой. Граф Нирод, приняв на себя командование спешенным эскадроном кавалерийского полка в дивизии Ветренко, с наступлением темноты ворвался со своими солдатами в западную часть деревни Ям-Ижора, лежащей к востоку от Павловского парка. Никто из них не мог сообщить белому командованию о страшных для него переменах в плане красного наступления.

Рядовые защитники Питера тоже не знали этого плана, но они готовились выполнять его. По колено в грязи, прикрываясь полной темнотой, войска, группы курсантов, рабочие отряды, ощупью, соблюдая глубокую тишину, передвигались по мокрым осенним дорогам, всматриваясь во враждебный мрак, лежащий на юге, вслушиваясь в глухое далекое ворчанье, в дыхание огромного родного города в их тылу.

Кирилл Зубков со своими обуховцами и дюфуровцами к ночи на 21-е вступил на позиции за Колпино. Когда они проходили через территорию Ижорского завода, завод работал. Здесь кипела бурная, тревожная жизнь. Ворота цехов были открыты настежь, обращенные в тыл окна и дворы освещены.

Слышался лязг железа; под угрозой ежеминутных атак, отрядив половину своих на фронт и в боевое охранение, ижорские рабочие клепали, резали, сваривали броневик за броневиком, одну артиллерийскую подвижную площадку за другой.

От вокзала отряд Зубкова двинулся в направлении на Ям-Ижору и Павловск, в глубокую ночь, в ветер, в дождь. В то же самое время далеко, на противоположном, правом фланге, такое же сдержанное оживление царило возле станции Лигово. От деревень Старое и Новое Паново, от Ново-Койерова части выдвигались на позиции в кустистое мокрое болото, за которым чернела Каграссарская высота. Здесь, перейдя Литовский канал, лицом к Чухонскому Койерову, расположился 1-й Башкирский, где теперь была комиссаром Антонина Мельникова. Правее его, выступив из деревни Паново, заняли позиции курсанты нескольких военных школ. Вася Федченко, Александрович и другие озабоченно вглядывались то в карту, то в черный мрак впереди. Впереди высилась занятая противником крутая стометровая гора. Дело обещало быть нелегким.

По всему советскому фронту никто не смыкал глаз. Сибиряки, волгари, белорусы, башкиры готовились. Командиры изучали карты местности. Красноармейцы просматривали винтовки, ручные гранаты, все…

К вечеру перестрелка на фронте затихла. Наступило глухое, давящее молчание, такое, какое возникает перед самым сильным ударом молнии на переломе грозы. Страшное молчание!..

Около часу ночи командир 1-го Башкирского зашел в избу комиссара.

— Не спишь, Антонина? — добродушно спросил он. — Ну и дождь, ну и дождь! Вот! Поздравляю тебя! Как думал, так и есть. С рассветом атакуем. Сейчас прибыл приказ.

Он отряхнул шинель, повесил ее в угол.

— Погреться зашел. Ну, поболтать… Как думаешь — рванем мы их завтра? Да ты что волнуешься? Ты не волнуйся, Антонина, ей-богу… Я так твердо уверен — завтра перелом начнется. Спасем твой ненаглядный Питер…

Антонина Мельникова подняла на него глаза.

— А я — не волнуюсь… Почему мой? Он и твой ненаглядный, Королев… Да Питер-то…

— Ну да, не волнуешься… Рассказывай! Всех трясет небось… А — пустое. Крышка им будет. Чувствую… Ну, что ж? Давай еще разик по карте? Я полагаю — дело вот какое будет…

Он стал коленом на табуретку. Они склонились над столом. В окна рванулся ветер, ударил дождь.

— Ничего, ничего, Антонина! Не волнуйся… Все будет хорошо… Все силы брошены. Не сдадим Питера!

Поздно вечером Григорий Николаевич Федченко, весь в грязи, пришел в помещение своего путиловского завкома.

Тут сейчас был один только дежурный, Григорий Федченко сел к столу; проглядел наспех записанные телефонограммы. У него к концу дня испортилось настроение. Он долго стоял, смотрел, как уходят на фронт эти последние отряды. Ему до боли захотелось самому уйти с ними. А нельзя.

— Да, товарищ Федченко! — вдруг поднял голову дежурный. — Вам тут еще раза три по частному делу звонили. Говорили — важное. Номер… номер… у меня записан… Вот: 5-48-22… Группа «Б»… Очень просили сейчас же позвонить.

Григорий Николаевич сидел у самого телефонного аппарата. Он привык в эти дни отвечать на все звонки: мало ли о каких вещах могли ему сообщить по телефону. Он снял трубку и попросил этот номер.

— Я слушаю! — почти тотчас же ответил звонкий женский голос. — Кто говорит?

— Вы просили позвонить вам товарища Федченку. Вот я и звоню.

— Федченко? А! Да, да, минуточку… — женщина чуть замялась. — Сейчас, сейчас… Доктор подойдет…

«Доктор? — подумал Григорий Николаевич. — Что это еще за доктор?»

Другой голос, приятный, басистый, послышался минуту спустя.

— Алло! Это товарищ Федченко, да? Григорий Николаевич? Так, так… с вами говорит доктор Цветков, да! Вы — рабочий Путиловского завода? Гм… Послушайте-ка, товарищ Федченко… Видите ли что? Я хочу сообщить вам одно довольно приятное известие… Ну, радостное, понимаете? Хорошее… Поняли? Так что вы не волнуйтесь и не пугайтесь… Скажите, товарищ Федченко, у вас месяца два назад не пропал ли ребенок, мальчик? Да? Числа двадцатого? Ну, так вот имейте в виду: он жив, поправляется…

Григорий Николаевич побледнел, сердце его страшно сжалось… Он откинулся на спинку стула так резко, что дежурный в тревоге вскочил.

Телефон работал плохо. В трубке, путаясь друг с другом, переплетаясь, слышалось множество разноголосых выкриков: вопросы, ругань, жалобы.

— Восьмая! — кричал кто-то басом. — Восьмая! Да замолчите вы там! Восьмая! Передаю оперативную… Восьмая!

… — И расположенные на возвышенности части их, — бубнил другой, — стремятся подойти вплотную к окраинам города…

Сквозь всю эту военную путаницу докторский голос пробивался, точно сквозь волны. Но все же он говорил:

— Так вот что, товарищ Федченко… Мальчик ваш, в общем, в хорошем состоянии… Но здесь выясняется одно очень странное обстоятельство. Я бы хотел, чтобы вы поскорее приехали ко мне… Да, да, сюда, в Обуховскую больницу… лучше бы даже сейчас… Нет, нет, не волнуйтесь, он уже совсем здоров. Здесь не это, другое… Я очень хотел бы вас видеть, посоветоваться… Нет, именно с вами. K сожалению, по телефону это неудобно…

Григорий Николаевич отдышался. Лицо его теперь горело… Первым его движением было вскочить, бросить трубку, бежать… Но в следующий миг ему стало ясно, что этого сделать никак нельзя. Сейчас уйти отсюда, с Путиловца, было совершенно немыслимо. Ни на минуту нельзя было оставить район в такой момент. Об этом не могло быть даже никаких разговоров.

Рука Федченки дрожала, пока он записывал адрес, фамилию доктора. Он сто раз переспросил:

— А он здоров? Что с ним случилось? — но ему самому было понятно, что при таком шуме на линии ничего толком узнать невозможно. В конце концов он смог только предупредить доктора, что, наверное, в больницу придет жена, мать мальчика.

— А здоров он? Верно? Вы правду говорите? Ну, так она утром приедет. А я — при возможности… Ах, гражданин доктор!

Гражданин доктор наконец, очевидно, повесил трубку. Но Григорий Николаевич не сразу понял это. Он все еще вслушивался в кутерьму разговоров, сбившихся в его ухе в сплошную нить. Нет, доктор замолчал.

Неожиданно что-то щелкнуло, и знакомый голос (Федченко почти сразу по акценту узнал Дориана Блэра) сказал ясно, бодро, четко, как всегда:

— Я потому позвонил вам по городской линии, товарищ председатель, что ваша слишком забита… Сегодня…

— Да, да… — ответили тотчас же ему. — Да, м-м-м, трудно… Я все время совещаюсь… с одним ответственным товарищем. Мы выпускаем извещение в «Правде». Я занят. А вы что? Как с машиной?

— Я о машине и звоню… Все сделано, товарищ председатель. Машина отличная. Горючего — примерно на тысячу километров. Я поставил добавочные баки. Можно трижды объехать фронт… Можно… Через час она будет у вас… Если разрешите, я сам поеду с вами, в случае надобности…