Кирилл не помнил, как он вскочил. Вся цепь с яростным «ура», с негодующей и злобной руганью бросилась на белых без выстрела в штыки. Но было уже поздно. Под прикрытием живой стенки остатки отряда успели выскользнуть из готового сомкнуться над ними мешка. Они кинулись бежать вдоль Варшавской дороги, к Кандакопшину.
Впрочем, это было уже и неважно. Весь смятый фланг неприятеля катился назад.
На станции торопливо залечивал полученные в бою раны бронепоезд «Ленин». Второй бронированный состав — «Володарский», гулко подвывая сиреной, маневрировал на запасных путях. Обойдя своего боевого собрата, он должен был следовать к Кандакопшину, не позволяя бегущему противнику оторваться ни на метр… Ремонтируясь и маневрируя, поезда не прекращали огня.
Иван Газа сидел на скамейке для ожидающих пассажиров возле часов: связисты «Ленина» должны были включиться в диспетчерскую линию. Высокий худой человек, отделясь от паровоза, не торопясь шел к комиссару через рельсы. Зубков выскочил из-за часовни, еще горячий, еще весь в бою, остановился с разбега как вкопанный.
— Миша!
В лице высокого ничто не дрогнуло. Просветлели только глаза.
— Пули! — отрывисто и, как всегда, не совсем понятно проговорил Михаил Лепечев, предоставляя слушающим самим догадываться, что означают его немногословные фразы. — Свищут! Мы — цель. Нельзя!
Глава XXXII
ДЕРЕВНЯ РАЗБЕГАЙ
В те же часы, когда все это происходило возле Детского Села и Пулкова и на возвышенном рубеже между ними, в это самое время напряженная боевая деятельность крупных и мелких частей развертывалась и нарастала и в сотне других пунктов: разрывающий грозную цепь славный город, напрягая все силы, двигал к фронту новые и новые полки и рабочие отряды! Они с хода вливались в поредевшие передовые части и продолжали теснить, опрокидывать, неудержимо гнать вперед слабеющего врага.
За день до этого белые солдаты еще ходили по перронам станций Скачки и Горелова — первых за пригородным Лиговом. Деревни Новоселье, Ластиково, Финляндская колония были в их руках. Опасность казалась уже почти непреодолимой…
Но к станции Лигово волнами, подразделение за подразделением, подходили новые свежие полки: 49-й стрелковый, знаменитый в солдатских летописях гражданской войны «битый, мятый сорок девятый, стёбанный, трёпанный» полк сосредоточился в Большом и Малом Горлове и в Порожках. Седьмой — у реки Кикенки; шлиссельбургский рабочий батальон — близ станции Сергиево, которая теперь зовется «Володарской».
Путиловский рабочий батальон, — в нем маршировал теперь по грязным дорогам осени не один десяток ближайших старых друзей Григория Федченки, — 8-й стрелковый, полк московских курсантов, 47-й, 50-й, 51-й стрелковые, 1-й и 2-й запасные полки, все эти части, вливавшиеся в состав 6-й стрелковой дивизии, накатывались с каждым часом на пригородные холмы и останавливались, задержанные ими, как волны грозного наводнения…
Три бронепоезда стояли под парами в Лигове. Четвертый то и дело выходил то по направлению на Дудергоф и Гатчино, то по Ораниенбаумской ветке… Между железной дорогой и приморским шоссе развернулись на позициях многочисленные батареи. Наконец на самом море можно было видеть дымовые султаны двух кораблей: это бросили якоря западнее границы Петроградского морского порта «Севастополь» и эскадренный миноносец «Инженер-механик Дмитриев».
В эти тревожные дни каждый человек и каждая часть были на счету. Все снималось с мест. Все стремилось к фронту, что только могло итти на врага. Именно поэтому и то военно-морское училище, где теперь среди других занимался курсант Павел Лепечев, прекратило на время свою работу и образовало «Ударный отряд морских курсантов». Бок о бок с 4-м Экспедиционным отрядом моряков Балтики курсанты заняли фронт возле так называемой «Стрельнинской колонии» и, действуя в тесном соприкосновении с остальными частями, двинулись к Красносельским высотам…
Весь день 22 октября — пестренький осенний день, когда небо то затягивается быстро бегущими низкими тучами, то вдруг освещается жидким янтарным светом холодного солнца, — весь день все кругом грохотало: справа, слева, далеко и близко шли бои.
Наступая на Красное, моряки и морские курсанты поднялись до деревень Наккорово, Аннино, Пески… Здесь их встретил ураганный пулеметный огонь, кинжальный огонь, с ближних дистанций…
Огонь велся с чрезвычайной яростью. Наши части залегли. Поддержанные броневиками, белые перешли в контратаку… Началось замешательство, потом — отход… Но в этот миг на помощь черным бушлатам и гимнастеркам москвичей со стороны Сергиева уже спешили люди в рабочих пиджачках, в путиловских и шлиссельбургских кепках… Пиджаки, бушлаты и гимнастерки смешались в одном порыве. К вечеру положение перестало внушать тревогу. Моряки и курсанты снова перешли в наступление…
Уже в глубокой тьме рота, в которой числился курсант Лепечев, получила задание — произвести разведку в направлении на Ропшу. Штабы получили сведения, заставлявшие насторожиться: по шоссе, ведущему к фронту из этого местечка, чувствовалось какое-то движение.
Отряд, не успев как следует отдохнуть после напряжения дневных боев, снялся и двинулся в темноту. Около деревни Земерязи взводу Лепечева было приказано продвинуться вперед и прощупать ближайшие окрестности Деревень Велигонт и Разбегай…
— Вот что, товарищ, Лепечев, — сказал командир роты (десять дней назад он преподавал Лепечеву тактику), — бери бойцов и скрытно произведи поиск сюда вот и сюда… Тут что-то есть! Обнаруживать себя без крайней необходимости не следует, но, если дойдет до дела, — дерись… Разведка боем имеет свои достоинства: помнишь позапрошлое наше занятие… А кроме того — слышал, что в соседних частях говорят: «Ребята, флотские подошли! Матросы рядом с нами встали! Ну, за этими, как за каменной стеной! Эти — просоленные, и засол крепкий». Сам понимаешь, какую это на нас ответственность налагает…
Ночь была глухой и черной — настоящая октябрьская волчья темнота. Неба совсем не ощущалось — такие по нему неслись низкие и непроницаемые тучи. Ни впереди, ни позади — ни одной отметины, ни огонька, ни признака того, что где-то тут сосредоточены люди, сотни и тысячи людей.
Посмотришь вперед, в сторону врага, кажется: да чепуха это все! Никого нет и не может быть там, в холодных чернилах осенней полночи, в пустых полях, в покинутых жителями деревеньках… Если бы был хоть один человек — неужели же этого нельзя было бы заметить?
Но остановишься, обернешься назад, туда, где заведомо затаились твои друзья, твои боевые товарищи, и видишь — и там такая же пустота, тот же дикий перебег ветра по голым полям, та же тьма и безмолвие… Значит — нельзя верить этому всему…
Когда впереди на чуть заметном просвете неба замаячили крыши Разбегая, Лепечев остановил взвод и вдвоем с огромным хмурым белорусом Мулярчиком двинулся дальше ползком по сырым канавам.
Не доходя сажен пятидесяти до деревенской околицы, они залегли: впереди послышалась человеческая речь, какой-то скрип…
Деревня лежала от Лепечева к западу. Дорога через нее проходила с юга на север. И после четверти часа неподвижного наблюдения ему стало ясно: оттуда, от Ропши, с великими предосторожностями втягивается в Разбегай и, поводимому, останавливается в нем на ночевку какая-то крупная вражеская часть.
Посовещавшись с товарищем, Павел отправил его, также ползком, обратно, к взводу: надлежало срочно известить о слышанном командира отряда… Сам же он сошел с дороги в сторону, продвинулся несколько южнее, наткнулся на небольшой овражек, шаг за шагом прошел по нему, приближаясь все больше и больше к шоссе, и наконец оказался в густых ольховых кустах под невысоким мостиком на той дороге, по которой двигалась неизвестная часть.
Противник передвигался очень осторожно, стремясь во что бы то ни стало сохранить в тайне свой марш. Но все же здесь, в глубоком своем тылу, он, очевидно, не опасался чужого глаза. Солдаты, идя, разговаривали, правда вполголоса… Иногда слышался окрик: «Кто курит! Сказано — не курить, господа…»