Между тем в уме его зрели великие замыслы.

Из всех бесчисленных забот, которые он добровольно брал на себя ради блага ближнего, пожалуй, самым любимым его делом была поимка улетевших из клеток птиц. Никто как он неоднократно возвращал г-же Комон ее ручных чижей. Он решил, что вернуть графине Мишо попугая было его прямой обязанностью, и более не колебался. Поспешно сменив белый балахон на старый, пожелтевший, как осенние листья, сюртук, он возвестил мне о своем намерении и, оставив в столовой царивший там беспорядок, устранить который у него уже не было времени, вышел, всецело поглощенный своим замыслом. Я кинулся вслед за ним. Сбежав по лестнице, мы вмиг преодолели короткое пространство, отделявшее нас от хорошо знакомого мне дома, — дома привратника Морена, где жила графиня Мишо. Мы вихрем взлетели по ступенькам до площадки третьего этажа и через широко распахнутую дверь вошли в квартиру, где все дышало глубокой скорбью. Мы увидели в столовой покинутый насест. Матильда, горничная графини, изложила нам обстоятельства, предшествовавшие бегству Жако и послужившие его причиной. Накануне, в пять часов вечера, серый короткошерстый кот, огромный зверь, давно уже завоевавший дурную славу, вспрыгнул в столовую. При его приближении испуганный Жако спрятался на лестнице и вылетел через слуховое окно. Матильда повторила этот рассказ два раза. Так как она собиралась повторить его в третий раз, я потихоньку сбежал в гостиную и стал рассматривать портрет генерала Мишо, занимавший самый широкий простенок. Генерал был изображен (как я уже говорил) во весь рост, в полной парадной форме, в белых панталонах и в лакированных сапогах, на поле битвы при Ваграме. У ног его валялись осколки снарядов, пушечное ядро, дымящаяся граната. На заднем плане, вдали, крошечные солдатики шли в атаку. На широкой груди генерала виднелась командорская лента ордена Почетного легиона и крест св. Людовика[228]. Я ничуть не удивился тому, что на нем был орден св. Людовика во времена битвы при Ваграме. Я мог бы удивиться этому впоследствии, когда увидел этот портрет у одного антиквара, если бы мне не сказали, что генерал Мишо, осыпанный милостями и почестями Бурбонов, сам велел в 1816 году пририсовать этот крест к своему портрету. Симон из Нантуи прервал мое созерцание и пояснил, что в гостиную можно входить, лишь получив соответственное приглашение и вытерев ноги. Выговор был краток, ибо он торопился.

— Идем! — сказал он.

И, вооружившись толстой веревкой, по-видимому, предназначенной для того, чтобы повиснуть на ней где-то в пространстве, он начал подниматься по лестнице. Я следовал за ним, неся стакан, который он мне доверил и в котором был намоченный в воде хлеб — приманка для Жако. Сердце мое неистово колотилось при мысли об опасностях, ожидающих меня в этой экспедиции. Никогда, ни в одном из самых рискованных своих военных или охотничьих приключений, трапперы Арканзаса, флибустьеры[229] Южной Америки или охотники на буйволов с Сан-Доминго не ощущали такого упоительного восторга перед возможной гибелью, какой ощущал я. Мы поднимались по ступенькам до тех пор, пока они не кончились, затем по приставной, необычайно крутой лесенке добрались до слухового окна, в которое Симон из Нантуи просунул половину своего тела. Теперь я видел лишь его ноги и огромный зад. Он звал Жако то ласково и нежно, то хриплым резким криком, подражая самому Жако, — полагая, быть может, что птица предпочтет человеческой речи собственный голос. То вдруг он начинал свистеть, то пел голосом сирены, прерывая по временам свои заклинания, чтобы обратиться ко мне с наставлениями из области, так сказать, науки человеческого поведения, этики, а также поучая меня искусству сморкаться в обществе и моим обязанностям по отношению к богу.

Часы уходили, заходящее солнце отбрасывало на крыши длинные тени дымовых труб. Мы были близки к отчаянью, как вдруг Жако появился. Предположения приказчика г-на Комона подтвердились. Я просунул голову в слуховое окно и увидел попугая; тяжело ступая, раскачивая свое толстое туловище, он медленно спускался по скату крыши. Это был он! Он шел к нам. Я затрепетал от радости. Он был уже совсем близко. Я затаил дыхание. Симон из Нантуи испустил громкий призывный возглас и, зажав в кулаке кусок хлеба, пропитанного вином, протянул руку. Жако остановился, бросил недоверчивый взгляд в нашу сторону, отошел, забил крыльями и поднялся в воздух. Сначала он летел медленно, тяжело взмахивая крыльями, но постепенно полет его делался быстрее, ровнее, и вскоре попугай оказался на крыше соседнего дома, а потом и вовсе исчез из поля нашего зрения. Мы оба испытали глубокое разочарование, но Симон из Нантуи не дал неудаче сломить себя. Он протянул руку к океану крыш и сказал:

— Туда!

Этот энергичный жест, это краткое восклицание преисполнили меня восторгом.

Я уцепился за его старый сюртук, и если приводить факты такими, какими они сохранились в моих воспоминаниях, то я вместе с ним врезался в воздух и спустился с высоты облаков в какое-то незнакомое место, где возвышались строения из резного камня. Я увидел множество голых людей, огромных, страшных, парящих в небе, лишенном света. Одни подпирали своими могучими телами небесный свод, другие, полные отчаяния, группами спускались к мрачному берегу, где их поджидали уродливые демоны. Это видение вызвало во мне священный ужас; в глазах у меня потемнело, ноги подкосились. Вот факты в том виде, в каком они поразили мои чувства и мой разум, в каком они навсегда запечатлелись в моей памяти, — я привожу их совершенно правдиво. Но если уж необходимо подвергнуть их строгому критическому анализу, то я скажу, что, по-видимому, мы — Симон из Нантуи и я — с головокружительной быстротой спустились с лестницы, выбежали на набережную, свернули на улицу Бонапарта и подошли к Академии Художеств, где сквозь полуоткрытую дверь я увидел копию «Страшного суда» Микеланджело работы Сигалона. Это только гипотеза, но она вполне правдоподобна. Не высказываясь более положительно на этот счет, продолжим наше повествование. Не успел я рассмотреть летающих колоссов, как вдруг оказался в просторном дворе рядом с Симоном из Нантуи, которого окружили сторожа в треуголках и длинноволосые молодые люди в мягких широкополых шляпах а ля Рубенс и с папками под мышкой. Сторожа уверяли, что не видели птицы генеральши Мишо. Молодые люди со смехом советовали Симону из Нантуи насыпать ей соли на хвост или почесать головку, говоря, что это лучшее средство ее поймать. Для попугаев нет ничего приятнее, — уверяли они.

И молодые люди откланялись, прося засвидетельствовать их почтение графине Мишо.

— Грубияны! — проворчал Симон из Нантуи.

И ушел, полный негодованья.

Возвратясь к графине Мишо, мы застали там… кого бы вы думали?.. Попугая на его насесте. Он сидел на нем в спокойной и привычной позе и, казалось, никогда его не покидал. Несколько конопляных семечек, рассыпанных по паркету, свидетельствовали о том, что он только что отужинал. При нашем приближении он обратил на нас свой гордый и круглый, как кокарда, глаз, закачался, взъерошил перья и широко раскрыл клюв, занимавший чуть не всю его голову.

Сидевшая возле Жако пожилая дама в черном кружевном чепце, с седыми буклями, обрамлявшими худые щеки, — очевидно, сама графиня Мишо, — отвернулась, увидев нас. Горничная ходила взад и вперед, не разжимая губ. Симон из Нантуи перекладывал из руки в руку свою шапку, неестественно улыбался и стоял совершенно ошалелый. Наконец Матильда, не удостаивая нас взглядом, сообщила, что Жако сам, по собственному почину, влетел через слуховое окно в ее комнатку на чердаке, комнатку, которую эта драгоценная птичка отлично знала, ибо часто являлась туда посидеть на плече у своей Матильды.

— Он вернулся бы и раньше, — язвительно добавила служанка, — если б вы его не спугнули.

Нас не стали удерживать. И, как мне с грустью заметил на лестнице Симон из Нантуи, нам даже не предложили выпить по стаканчику.