Когда, поздно вечером, я вернулся домой, там был. полный переполох. Матушка была вне себя от волнения, Мелани плакала, отец хранил деланное спокойствие. Они думали, что меня украли цыгане или бродячие циркачи, что меня раздавил экипаж, что, остановившись перед витриной какой-нибудь лавки, я попал в облаву на жуликов и меня арестовали или, в лучшем случае, что я заблудился на отдаленных улицах. Меня искали у г-жи Комон, у дам Ларок, у торговки гравюрами — г-жи Летор и даже у географа — г-на Клеро, к которому меня иногда приводило желание получше рассмотреть на глобусе очертания нашей планеты, где, по моему убеждению, я занимал немаловажное место. В ту самую минуту, когда я позвонил у дверей, родители мои собирались уже идти в полицию и просить предпринять розыски. Матушка внимательно меня осмотрела, потрогала мой лоб — он был влажен, — провела рукой по моим спутанным волосам, в которых было полно паутины, и спросила:

— Откуда ты явился в таком виде, без шапки, с дырой на колене?

Я рассказал о своих приключениях и о том, каким образом получилось, что я отправился с Симоном из Нантуи на поиски попугая.

Она вскричала:

— Никогда бы не подумала, что господин Деба способен увести ребенка на весь день, не спросив у меня разрешения и никого не предупредив.

— Как люди невоспитанны… — добавила, качая головой, моя няня Мелани, добрейшая старушка, которая, однако, будучи смиренной и обездоленной, проявляла суровость по отношению к смиренным и обездоленным.

Обед подали в гостиной, ибо в столовую было невозможно войти.

— Пьер, — сказал мне отец, когда я съел свой суп, — как ты мог не подумать, что твое длительное отсутствие причинит матушке смертельное беспокойство?

Я выслушал еще несколько упреков, но ясно было, что главное обвинение падает на Симона из Нантуи.

Матушка стала расспрашивать меня о моих похождениях и, кажется, все еще тревожилась, думая об опасностях, которым я подвергался.

Я уверял ее, что никаких опасностей не было, я старался успокоить ее, но в то же время мне хотелось показать ей свою силу, свою храбрость, и, повторяя, что ничто не угрожало моей жизни, я описывал ей, как взбирался на лестницы, висевшие над пустым пространством, как лазил по стенам, карабкался по островерхим крышам, залезал в кровельные желоба. Слушая меня, она вначале не могла сдержать легкое дрожание губ, выдававшее ее волнение. Но, постепенно успокоившись, она стала покачивать головой и в конце концов рассмеялась мне в лицо. Я перехватил через край. Когда же я начал рассказывать об огромных, висевших в воздухе голых людях, мне крикнули: «Довольно!» — и отправили спать.

Приключение с попугаем приобрело известность в нашей семье и среди наших друзей. Моя дорогая мама, пожалуй, не без доли материнской гордости рассказывала о том, как я путешествовал по кровельным желобам в обществе г-на Деба, которому она так никогда и не простила. Крестный иронически называл меня «охотником на попугаев». Сам г-н Дюбуа[230] при всей его важности, слегка улыбался, слушая повесть об этом странном приключении, и добавлял, что зеленое оперение, крупная голова, толстая и короткая шея, широкая грудь, коренастое туловище и высокомерный вид придают попугаю, сидящему на насесте, сходство с Наполеоном на борту Нортумберленда[231]. И наконец, выслушав этот рассказ, г-н Марк Рибер, длинноволосый романтик, постоянно ходивший в бархате и подражавший Ронсару, сразу же начинал бормотать:

Как-то раз, войдя в гостиную, я был очень удивлен, застав там матушку за разговором с почтенного вида стариком, которого я видел впервые. Его розовый голый череп был обрамлен венчиком седых волос. У него было свежее лицо, голубые глаза, улыбающийся рот; маленькие бачки окаймляли его круглые, чисто выбритые щеки. В петлице сюртука торчал букетик фиалок.

— Это твой малыш, Антуанетта? — спросил он, увидев меня. — Можно подумать, что это девочка — такой он застенчивый и тихий. Надо давать ему побольше супу, чтобы он стал мужчиной.

Сделав мне знак подойти ближе, он положил руку на мое плечо.

— Дитя, ты в том возрасте, когда все мы верим, что жизнь состоит из одних лишь улыбок и ласк. Но приходит день, и вдруг мы замечаем, что она бывает сурова, а подчас — несправедлива и жестока. Желаю тебе, чтобы обстоятельства, при которых ты в этом убедишься, были не слишком тягостны. Но запомни хорошенько и никогда не забывай, что мужество и честность преодолевают все испытания.

На лице его отражались искренность и доброта. Голос проникал в самую душу. Невозможно было выдержать без волнения взгляд его увлажнившихся глаз.

— Дитя мое, судьба подарила тебе прекрасных родителей, которые направят тебя, когда придет трудный час выбора жизненного поприща. Нет ли у тебя желания стать солдатом?

Матушка ответила за меня, что едва ли.

— А ведь это прекрасное ремесло, — возразил старик. — Сегодня у солдата нет ни пищи, ни крова, и он спит на соломе, как нищий, а завтра он обедает во дворце, где самые знатные дамы почитают за честь прислуживать ему. Ему знакомы все превратности судьбы, он живет тысячью жизней. Но если когда-нибудь тебе выпадет честь носить мундир, помни, дитя, что долг солдата — защищать вдов и сирот и щадить поверженного врага. Тот, кто сейчас говорит с тобой, служил при Наполеоне Великом. Увы! Вот уже более тридцати лет как этот бог войны покинул нас, и после него никто не способен двинуть наши знамена на завоевание мира. Дитя, не будь солдатом!

Он мягко отстранил меня и, оборотясь к матушке, возобновил прерванный разговор.

— Да, скромное помещение. Что-нибудь вроде сторожки лесника. Итак, это дело решенное, и я смогу благодаря тебе, дорогая Антуанетта, осуществить самые заветные свои мечты. На исходе бурной, полной невзгод жизни я смогу насладиться покоем. Мне так мало нужно! Я всегда желал окончить свои дни в тиши полей.

Он встал, галантно поцеловал у матушки руку, ласково кивнул мне головой и вышел. Его осанка была благородна, походка — уверенна.

Я очень удивился, узнав, что этот привлекательный старик был не кто иной, как дядя Гиацинт, о котором у нас всегда говорили с ужасом и осуждением, который повсюду вносил разорение и отчаяние, — словом, дядя Гиацинт, гроза и позор нашей семьи. Мои родители давно отказали ему от дома. Но после десятилетнего молчания Гиацинт в трогательном письме сообщил матушке, что хотел бы навсегда поселиться в глухой деревне, в родных краях, и просил у нее денег на переезд и самое скромное устройство. Он заверял, что вполне сможет просуществовать там, управляя фермой своего молочного брата, с которым сохранил прекрасные отношения. И моя матушка, чересчур доверчивая, не слушая советов мужа, согласилась одолжить ему нужную сумму.

Спустя некоторое время после этого визита она узнала, что дядя Гиацинт, растратив на кутежи деньги, одолженные ему совсем для другого употребления, поступил счетоводом к «поставщику пушечного мяса» на улице св. Гонория. Так называли вербовщиков, которые за известную плату поставляли заместителей богатым молодым людям, не имевшим большого желания идти в солдаты. «Поставщики пушечного мяса» имели обширную клиентуру, но не пользовались особенным уважением, а их письмоводители и подавно. Почти все вербовщики жили в одном большом доме на углу улицы св. Гонория и улицы Петуха, сверху донизу увешанном вывесками с изображением орденов Почетного легиона и трехцветных знамен. В нижнем этаже был магазин старых нашивок и эполет, а также пивная, где бывали солдаты, которые, отслужив положенный государством семилетний срок, желали снова завербоваться. Вместо вывески там висела картина на жести, изображавшая двух гренадеров: сидя за столом в обвитой зеленью беседке, они одновременно откупоривали по пивной бутылке таким широким и ловким жестом, что струя пенистой жидкости, вырывавшаяся из бутылки одного солдата, описав высокую кривую, попадала прямо в стакан другого. Боюсь, что именно там, за грязными занавесками, дядя Гиацинт и исполнял свои обязанности, заключавшиеся в том, что он подстрекал отслуживших солдат играть и пить до тех пор, пока они не становились покладистей в отношении суммы, за которую соглашались вновь поступить на военную службу. И, быть может, только веселая вывеска помогала мне, когда я проходил мимо дома на улице св. Гонория, стойко выносить вид кабачка, где свершалось посрамление моей семьи.