Но по временам, пресытившись приключениями как Синдбад-мореход, я переставал испытывать судьбу, мне надоедало попадать в колодец, в лабиринт, в тюрьму, надоедало прыгать с моста. Я садился на красную маленькую скамеечку у ног г-жи Ларок, и здесь, вдали от освещенного лампой стола, просил ее рассказать мне об осаде Гранвиля.

И госпожа Ларок, продолжая вязать, рассказывала мне историю, которую я привожу здесь слово в слово.

«Оставив Фужер, господин де Ларошжаклен, предводитель разбойников, хотел идти на Ренн, но переодетые крестьянами эмигранты привезли ему из Англии в палках с выдолбленной сердцевиной золото и письма. И господин Анри, как они называли его между собой, тотчас же велел разбойникам идти на Гранвиль, потому что англичане обещали, что пришлют этим господам военные суда и нападут на город с моря, меж тем как разбойники будут атаковать его с суши. Но никогда не следует полагаться на обещания англичан. Так говорил мне потом один человек из Брессюира. А вот что я слышала собственными ушами и видела собственными глазами. Тысячи разбойников подошли к Гранвилю так близко, что с городского вала видно было, как они кишмя кишат на берегу. Генерал, комендант города, выступил против них с волонтерами Манша и с парижскими канонирами, у которых были нарисованы на руке синий фригийский колпак и слова: „Свобода или смерть“. Но число разбойников все росло, их было теперь видимо-невидимо, и господин Анри, который лицом смахивал на красную девицу, командовал ими очень храбро. И вот генерал увидел, что их было слишком уж много. Его звали Пейр. О нем болтали и хорошее и плохое, как о всех тогдашних главарях, но человек он был честный и неглупый. Так вот, видя, что разбойников такое множество, он велел трубить атаку, чтобы напугать их, а сам подал сигнал к отступлению.

В этот день моя мать лежала больная, и я понесла в общину старое белье, которое велено было сдать. Громыхали пушки, густой дым застилал предместья. Мужчины кричали: „Нас предали! Они подходят. Спасайся кто может!“ Женщины так вопили, что могли разбудить и мертвых. Тут гражданин Демезон выбегает на вал в своей шляпе с перьями и с трехцветной перевязью через плечо, и вдруг я вижу, как совсем почти рядом со мной он спотыкается, точно пьяный, хватается за грудь и падает головой вперед. Он был убит — пуля попала ему в самое сердце. И, несмотря на весь мой страх, я успела подумать, что умереть — дело недолгое. Но тут уж никто не обращал внимания на такие вещи, и еще две женщины упали на валу. Прижимаясь к стенам, я кое-как добралась до дому и застала у наших дверей парижского канонира, который пришел попросить у нас дров, чтобы накаливать пушечные ядра. „Ну и жара“, — сказал он мне. Он шутил — ведь ветер дул как перед бурей и мороз начинал крепчать.

Я сказала ему: „Что ж, зайдите, возьмите дров“. Но тут прибегает Шапделенова дочка и кричит: „Не давай ему дров, Мари. Разве мало сгорело в предместье домов? И разве мало христиан зажарили, словно поросят? Даже отсюда слышно, как пахнет горелым. Если ты дашь ему дров, тебе достанется по заслугам. Когда придут вандейцы, не быть тебе живой“. Она говорила так из страха и из корысти — ведь у нас в городе были богачи, которые платили людям деньги, чтобы помочь разбойникам войти. Я ответила ей: „Вот что, Матильда, имей в виду, что, если эти господа займут город, они восстановят десятину и посадят нам на шею англичан. Если ты хочешь гнуть спину, как прежде, и заделаться англичанкой, это твое дело. А я хочу быть свободной и остаться француженкой. Да здравствует Республика!“ Тут этот парижанин хотел было поцеловать меня, но для приличия я дала ему оплеуху. В это время кругом закричали: „Вот они! Идут на приступ!“ Мне было страшно, но любопытства во мне было еще больше, чем страха. Кое-как я добралась до вала и увидела, что вандейцы втыкают в стену штыки, чтобы по ним взобраться наверх. Но синие стреляли сверху, с крепостного вала, и бедняги, падая вниз, разбивались о скалы. Наконец, видя, что море разыгралось, а англичан все нет, разбойники побежали что есть духу. Берег был устлан мертвецами. Они лежали, не выпуская четок из скрюченных пальцев. Шапделенова дочка грозила им кулаком и говорила, что это для них еще слишком легкая смерть. И все те, кто только что собирался сдать им город, теперь поносили их, так как боялись, что их могут обвинить в измене Республике».

Так говорила г-жа Ларок, и таким образом рассказ о событии, которое, если считать от сегодняшнего дня, произошло более ста двадцати лет назад, мне довелось слышать из уст очевидца.

XX. «Тогда защелкали клыки чудовищ гнусных…» (Ронсар)

В нашем доме настали тяжелые времена. Отец был мрачен, мать — взволнована, старая Мелани то и дело плакала. Гнетущее молчание за столом прерывалось лишь отрывистыми фразами.

— Гомбу доставил деньги в срок?

— Гомбу так и не явился.

— Ты видел судебного пристава?

— Рампон достал ссуду. Но какие проценты!.. Этот человек губит нас.

Воцарялось молчание. У всех были унылые лица. Нуждаясь в радости, как растение нуждается в солнце, я хирел в этой атмосфере печали.

То были тяжелые времена. Отец мой, самый неделовой в мире человек, принял участие в каком-то деловом предприятии. Не знаю, чего ради он поступил так — из слепого ли доверия к предложившему это другу, из чрезмерного ли желания оказать услугу, в надежде ли обеспечить легкое, безбедное существование своей жене и дать широкое разностороннее образование сыну, из соображений ли филантропии, или, может быть, просто по рассеянности, сам того не заметив. Вместе со своим другом Гомбу он учредил компанию по разработке Сен-Фирменской воды, которая после исследования, произведенного крупнейшими химиками, была признана несколькими членами медицинского факультета весьма полезной для лечения болезней желудка, печени и почек.

Это предприятие, обещавшее принести огромные барыши, быстро кончилось крахом. Я не могу сказать, какого рода общество было основано для разработки этой самой минеральной воды или какова была доля участия в нем моего отца. Это тема для Бальзака, а не для Пьеро. Поэтому я охотно ограничиваюсь воспоминаниями о том немногом, что уловил тогда мой детский ум.

Адельстан Гомбу, владелец Сен-Фирменских источников в Верхних Пиренеях, представлял собой длинное парализованное тело, в котором, можно сказать, не было ничего живого. Неподвижные веки прикрывали ввалившиеся глаза, иссохшие губы обнажали два белых зуба, лицо было мертвым, а изо рта этой мумии исходил чарующе-нежный голос, свежий и мелодичный, как звук серебряной флейты. Появляясь в сопровождении мальчика-поводыря, опираясь на костыли, или на два столба виселицы (как выражалась моя старая няня), он казался зловещим и холодным как лед. Завидев его, Мелани вздыхала:

— Вот в дом идет беда!

Не то забывая его фамилию, не то — и это вернее — считая ее зловещей, она никогда не произносила ее и докладывала шепотом:

— Господин с провалившимися глазами.

Мне случалось оставаться в гостиной наедине с этим безжизненным телом. Оно внушало мне страх, я не смел на него взглянуть. Но стоило этому человеку раскрыть рот, и свершалось чудо. Гомбу учил меня оснащать кораблик, запускать бумажного змея, устраивать героновы фонтаны[221], и как ни мало я был способен оценить искусство красноречия, все же очарование его речи, последовательность мыслей, точность выражений приводили меня в восторг. Этот человек, лишенный взгляда, лишенный жеста, был воплощенным даром убеждения. Я только что пытался понять, почему мой отец, такой благоразумный, такой бескорыстный, вступил в общество Сен-Фирменских вод. Но ведь причина ясна: это произошло оттого, что он слушал речи Гомбу. Слова Гомбу оказывали на моих родителей такое же действие, как на меня. И вот доказательство.

Это было вечером, в один из самых мрачных вечеров тех безотрадных времен. Г-н Полен — адвокат, человек добродушный, г-н Бурисс — юрисконсульт, человек еще более добродушный, чем г-н Полен, г-н Фелипо — судебный пристав, человек еще более добродушный, чем г-н Бурисс, г-н Рампон — ростовщик, дававший ссуды на небольшой срок, но за большие проценты и еще более добродушный, чем г-н Фелипо, — незаметно наполнили страхом робкую и чистую душу моего отца. Единственным виновником нашего разорения матушка считала Гомбу, и когда Мелани сообщила ей, что «человек с провалившимися глазами» желает ее видеть, она холодно приняла его в передней, где я прятался под скамейкой, воображая, что это грот нимфы Эвхариды и что сам я — Телемак[222]. Я продолжал тихонько сидеть там, слушая, как матушка осыпает упреками безжизненного Гомбу. Сердце мое сжалось, когда она сказала ему: