— Она гордая, — сказала Мелани.

Потом понизила голос:

— Она роялистка. (Мелани произносила «руялистка»). И говорят, что на своем чердаке, где все уже сгнило, она хранит шикарное одеяло, расшитое лилиями[213].

Вот все, что я узнал о тетке Кошле. Но некоторое время спустя, когда я гулял с моей няней Мелани по Тюильрийскому саду, мы увидели эту старуху. Она сидела на скамейке и угощала табаком какого-то инвалида. Поверх гофрированного чепца на ней была сильно поношенная соломенная шляпа, какие носили в 1820 году, а плечи были закутаны грязной, желтой, узорчатой шалью. Подбородок, которым она оперлась на свой костыль, трясся, а шишка, закрывавшая глаз, дрожала.

У инвалида нос и подбородок сходились вместе, как клешни омара. Они беседовали.

— Уйдем отсюда, — сказала мне Мелани.

И она встала. Но мне хотелось услышать, о чем говорит тетка Кошле, и я подошел поближе к той скамейке, где она сидела.

Она не говорила, она пела. Она пела или, вернее, напевала:

XIX. Госпожа Ларок и осада Гранвиля[214]

Госпожа Ларок с дочерью Терезой и попугаем Наварином занимала квартиру в том же доме, что и мы, в глубине двора. Из своей комнаты, а иногда даже из кроватки, я мог видеть ее румяное морщинистое лицо, напоминавшее яблоко, долго пролежавшее в погребе. Оно появлялось в обвитом настурциями окне, между горшком с гвоздикой и похожей на пагоду клеткой попугая, подобно тем изображениям добрых хозяек в амбразуре из камня и цветов, какие рисовали старые фламандские мастера. Каждую субботу, после обеда, который заканчивался тогда около шести часов, матушка надевала капор, чтобы перейти через двор, и брала меня с собой провести вечер у дам Ларок. Она приносила туда в мешочке рукоделие, чтобы заниматься шитьем или вышиванием в обществе соседок. Другие дамы, бывавшие в этом доме, поступали так же. Этот давний обычай, наследие старого порядка, не считался мещанским и был распространен не только среди людей несостоятельных, как это могли бы подумать в наши дни, — нет, его придерживались во времена Людовика XVI самые аристократические слои общества, вовсе не отличавшиеся такой уж строгостью нравов. При Людовике XVI самые высокопоставленные дамы рукодельничали, сидя в гостях. Г-жа Виже-Лебрен[215] рассказывает в своих мемуарах, что в Вене, во время эмиграции, на приемах у графини Тунской, ее усаживали за большой стол, вокруг которого сидели, вышивая по канве, принцессы и придворные дамы. Но я говорю все это вовсе не для того, чтобы кто-нибудь подумал, будто мы с мамой ходили каждую неделю в гости к принцессам.

Госпожа Ларок была совсем простая старушка, но в ней было истинное величие — величие трудолюбия, терпения, любви и житейской мудрости, выдержавших испытание удач и невзгод. Она олицетворяла собой почти целое столетие французской истории, и два порядка, старый и новый, соединились и слились в ее сердце и уме, как и у других подобных ей женщин, которые, словно Сабинянки Давида, бросались разъединять сражающихся[216].

Мари Ролин, богатая и миловидная крестьянка из Нормандии, принадлежавшая к семье «синих»[217], была уже на выданье, когда началась вандейская война. Когда я познакомился с ней, ей было уже больше восьмидесяти лет, и, сидя в кресле, она вязала чулки и рассказывала истории из времен своей молодости, которых уже никто не слушал, так как она рассказывала их ежедневно, а иногда и по нескольку раз на дню. Такова была, например, история о претенденте на ее руку, ростом не выше сапога, которого при всеобщем наборе признали негодным к военной службе и которому Мари Ролин тоже отказала, раз ему отказала Республика. Обычно она заканчивала рассказ милой песенкой:

Но самая любимая история г-жи Ларок, та, которую я слушал охотнее всего, была история об осаде Гранвиля.

В IV году[218] Мари Ролин вышла замуж за солдата Республики Эжена Ларока, который при Империи сделался капитаном, участвовал в испанском походе и в стычке с гверильясами Хулио Санчеса[219] был убит. Оставшись вдовой с двумя дочерьми, г-жа Ларок открыла в Париже небольшую галантерейную лавку. Старшая дочь постриглась в монахини и сделалась настоятельницей монастыря сестер крови Иисусовой в Серси. Ее звали мать Серафима. Вторая дочь скопила небольшое состояние, работая в модном магазине. Когда я познакомился с ними, обе были уже старенькими. Мать Серафима, которую я видел редко, внушала мне уважение своей благородной простотой. Мадемуазель Тереза, младшая сестра, нравилась мне своим ровным и веселым характером. Она отлично приготовляла «пустячки». Так назывались особые леденцы, которые подавались в маленькой бумажной коробочке, что казалось мне верхом искусства. Кроме того, она хорошо играла на фортепьяно.

Мы неизменно заставали у дам Ларок мадемуазель Жюли, верившую в духов. Хотя она была черствой и сварливой, я очень старался поддерживать с ней дружбу, потому что она рассказывала истории о привидениях, о страшных, неизменно сбывавшихся пророчествах, о чудесах, а я с пятилетнего возраста нуждался в подкреплении моей веры во всякую чертовщину.

Увы! Я нашел у дам Ларок змею, притаившуюся в траве. То была мадемуазель Альфонсина Дюзюэль, которая некогда колола мне булавками икры, называя «душкой» и «сокровищем». Я все еще жаловался матушке на жестокие выходки Альфонсины, но в сущности теперь она не столько мучила меня, сколько пугала, и если уж говорить всю правду, то она не делала ни того, ни другого. Альфонсина просто не замечала меня. Она становилась взрослой барышней, и ее коварство, уже менее простодушное, обращалось теперь на другие объекты — ее уже не занимали маленькие мальчики вроде меня. Я отлично видел, что теперь ей нравилось дразнить племянника мадемуазель Терезы — Фюльжанса Ролина, который играл на скрипке, готовясь к поступлению в консерваторию, и хотя от природы я не ревнив, хотя Альфонсина была некрасива и вся в веснушках, все-таки я бы предпочел, чтобы она по-прежнему вонзала мне булавки в икры. Нет, я не ревновал, а если бы и стал ревновать, то уж во всяком случае не к избраннику Альфонсины. Но я был эгоистом, я жаждал внимания, любви и хотел, чтобы вся вселенная занималась мною — пусть даже причиняя страдания. Пяти лет от роду я уже не был чужд многих человеческих недостатков.

Когда дамам и девицам надоедало работать, они складывали свое рукоделие и начинали играть в гусек[220] или в лото. Лото мне не нравилось. Я вовсе не хочу сказать, что уже тогда понимал унылую бессмысленность этой игры. Нет, она просто не отвечала запросам моего юного ума. Сплошь состоящая из цифр, она ничего не говорила моему воображению. И, по-видимому, мои партнеры тоже находили ее чересчур абстрактной, так как они изо всех сил старались оживить ее забавными выдумками, извлеченными, правда, не из собственной головы, а полученными в наследство от старших поколений. Так, например, они приписывали арабским цифрам сходство с каким-нибудь реальным предметом: 7 — заступ, 8 — бутылка, 11 — две ноги, 22 — две курочки, 33 — два горбуна. Или же к холодному перечислению цифр они добавляли какое-нибудь поэтическое украшение: пять — вышел зайчик погулять, и т. д. Кроме того, были еще какие-то очень древние прибаутки, которые знала только г-жа Ларок, как, например: один волос — в поле растет колос, два завета — новый и ветхий. Разумеется, эти забавные добавления немного освобождали лото от его сухости, но на мой вкус оно все еще было слишком абстрактно. Зато благородная игра в гусек, заимствованная у греков, приводила меня в восторг. В игре в гусек все живет, все говорит, это сама природа и сама судьба. Все здесь волшебно и все истинно, все упорядочено и все случайно. Вещие гуси, размещенные в каждой девятой клетке, казались мне тогда некиими божествами, и так как в те времена я вообще склонен был поклоняться животным, эти большие белые птицы преисполняли меня благоговением и ужасом. Гуси олицетворяли в этой игре то, что было в ней таинственного. Остальное принадлежало царству разума. Застряв в «гостинице», я ощущал запах жаркого. Я падал в колодец, возле которого стояла, чтобы спасти меня или погубить, хорошенькая крестьянка в красном корсаже и белом переднике. Я плутал в лабиринте, причем нисколько не удивлялся, находя там китайскую беседку, ибо был полным невеждой в критском искусстве. Я падал с моста в реку, попадал в тюрьму, спасался от смерти и наконец достигал рощи, которую охранял небесный гусь, раздающий всяческие блага.