Я подошел к нему и в порыве дружеского чувства воскликнул:

— Хотите быть моим братом?

На его лице, похожем на маску арлекина, выразилось удивление, глаза округлились, он раскрыл рот до ушей и кивнул головой в знак согласия.

Тогда, в приступе исступленной братской любви, я попросил его немного подождать и побежал на кухню. Обшарив кладовку, шкаф и буфет, я нашел головку сыра, которым и завладел. Это был один из тех невшательских сыров, которые своей формой напоминают деревянные затычки для бочек и поэтому называются «втулками». Сыр уже дошел; маленькие красные пятнышки усеивали его синеватую бархатистую корку. Я отнес его моему брату, который продолжал стоять, не шевелясь, и изумленно таращить глаза. Он и не подумал отказываться, вытащил из кармана нож и начал выкраивать из головки сыра громадные куски, поднося их на лезвии ко рту. Он жевал неторопливо — эта неторопливость, как видно, была ему свойственна во всем, — серьезно, сосредоточенно, не теряя ни секунды на передышки. И тут в комнату вошла матушка. От сыра оставалась к этому времени одна корка. Я счел своим долгом объяснить положение вещей:

— Мама, это мой брат: я его усыновил.

— Очень хорошо, — сказала матушка улыбаясь, — но ведь он сейчас задохнется. Дай ему попить.

Мелани, которую я очень кстати застал в кухне, принесла моему брату стакан подкрашенной вином воды. Выпив ее залпом, он вытер рукавом рот и вздохнул от удовольствия.

Матушка стала расспрашивать его о его родине, семье, о его работе, и, как видно, он отвечал хорошо, потому что, когда он ушел, моя дорогая мама сказала:

— А знаешь, твой брат очень мил.

Она решила, что надо будет попросить его хозяина, жившего на улице Булочников, чтобы как-нибудь в воскресенье он отпустил мальчика к нам.

Должен сознаться, что Адеодат, умытый и в праздничной одежде, понравился мне меньше, чем в своем черном колпаке и в маске из сажи. Он завтракал на кухне, куда мы с матушкой пришли на него посмотреть, немного стесняясь своего любопытства. Старая Мелани сделала нам знак, чтобы мы не подходили слишком близко — она опасалась насекомых. Он оказался очень вежлив, но решительно не желал есть до тех пор, пока ему не вернули шапку, которую отобрали по приходе. Такие манеры показались нам немного простонародными, но если вдуматься глубже, то они, напротив, были очень благородны. В XVII веке мужчина знатного происхождения никогда не сел бы за стол с обнаженной головой. И то, что во время трапезы на голове у него красовалась шляпа, было вполне благопристойно, поскольку законы учтивости требовали, чтобы он ежеминутно снимал ее, принимая какую-нибудь услугу от своего соседа или передавая что-нибудь соседке. В новом «Трактате о правилах учтивости, принятых во Франции», опубликованном в 1702 году в Париже, г-н де Куртен вполне определенно говорит в главе, касающейся поведения за столом, что, «если знатная особа поднимает тост за здоровье кого-нибудь из присутствующих или за ваше здоровье, вам надлежит оставаться без шляпы, слегка наклонившись над столом, до тех пор пока означенная особа не кончит пить… Если она обратится к вам, вы опять-таки должны снять шляпу и следить за тем, чтобы рот у вас не был полон. Так надлежит поступать всякий раз, как таковая особа заговорит с вами, до тех пор пока она не запретит вам снимать шляпу, после чего следует сидеть с покрытой головой, дабы не утомлять ее чрезмерной церемонностью». Адеодат во время еды все время сидел в шапке, словно старый дворянин двора Людовика XIV, но, по правде говоря, кланялся он не так часто. Мясо он клал на хлеб и отправлял в рот на кончике ножа. При этом он был очень серьезен. После завтрака, по просьбе матушки, он спел нам едва слышным голосом песенку своей родины:

На вопросы моей дорогой матушки он отвечал кратко, но весьма разумно. Мы узнали, что зимой он работает в Париже, а весной возвращается пешком в свою деревню. Мать его, слишком бедная, чтобы купить корову, нанимается на сыроварни. Он работает вместе с ней или собирает в горах чернику для городских кондитеров. Они живут на то, что заработают, и никогда не едят досыта.

Я решил копить деньги на корову для матери Адеодата, но вскоре забыл об этом решении. Весной маленький трубочист уехал к себе на родину. Моя дорогая матушка послала его матери шерстяные вещи и немного денег. А кроме того, убедившись, что он серьезный и умный мальчик, она написала школьному учителю его деревни, чтобы он научил Адеодата читать, писать и считать, обещая все расходы по его образованию взять на себя. В письме, написанном печатными буквами, Адеодат выразил ей свою благодарность.

Я много раз опрашивал, как поживает мой маленький брат, спросил я о нем и в начале зимы.

— Твой брат остался у себя на родине, — ответила мне мама, которая боялась, что огорчит меня, если скажет правду.

Моему брату не суждено было вернуться. Он спал на маленьком кладбище своей деревни. Матушка получила письмо от школьного учителя из Жерве, но не показала мне его. В письме этом говорилось, что маленький Адеодат умер от менингита, даже не заметив, что он болен и успев только спросить, почему у него стала такая тяжелая голова. За несколько часов до смерти он еще говорил о доброй г-же Нозьер и пел свою песенку:

XVIII. Тетка Кошле

Однажды утром, поднявшись вместе с Мелани в ее мансарду, я стал более внимательно, чем обычно, рассматривать крытое жуисским полотном одеяло, которым она застилала свою кровать и на котором была изображена, — кажется, я уже говорил об этом? — юная девица, получающая в награду за благонравие венок из роз. Эта сцена была вытиснена красной краской и повторялась несколько раз. Она казалась мне прелестной, будоражила мое воображение и возбуждала любопытство. Мелани поворчала на меня за то, что я занимаюсь пустяками.

— Ну что тебе может нравиться в этом тряпье, Пьеро? Оно все в штопках. Покойница госпожа де Сент-Люси, у которой я служила в горничных, была покрыта этим одеялом, когда лежала на смертном одре. Оно было тогда совсем еще чистенькое. Молодые господа де Сент-Люси разделили вещи своей матери между женской прислугой, вот оно мне и досталось.

Однако я продолжал восторгаться и задавать вопросы.

— Кто это красивая барышня? Та, которой знатный господин надевает венок из роз? А зачем здесь барабанщики и трубачи? Что это за процессия девушек и почему крестьяне складывают руки как для молитвы?

— Да где ты видишь все это, мой маленький Пьеро? Быть не может, чтобы на таком крохотном местечке уместилось столько вещей. Надо мне надеть очки, тогда, может, и я что-нибудь увижу.

Она убедилась, что я ничего не выдумал.

— А ведь и вправду! Тут нарисованы и девушки, и знатные господа, и крестьяне. Ну и ну! Вот уже пятьдесят лет как это одеяло лежит на моей постели, а я ничего и не замечала. Да спроси у меня кто-нибудь, какого оно цвета, я и то не смогла бы ответить. А ведь сколько раз принималась его штопать.

Выходя вместе с Мелани из ее комнаты, я услышал стук костылей и чьих-то шагов, гулко отдававшихся в темной глубине коридора и медленно приближавшихся к нам. Я остановился и с ужасом увидел постепенно выходящую из мрака страшную, скрюченную старуху, у которой на месте головы был горб, а землистое лицо с правым глазом, закрытым огромной шишкой, свисало на грудь. Я ухватился за фартук Мелани. Когда привидение прошло мимо, няня сказала, что это тетка Кошле и что больше она ничего не знает о ней, потому что никогда с ней не разговаривает, так же как не разговаривает и ни с кем другим. Моя бедная подруга часто повторяла это утверждение, но его следовало понимать не буквально, а только как свидетельство скромности, выданное ею самой себе. Тетка Кошле занимала в конце коридора какую-то отвратительную конуру. Тем не менее ее не считали такой уж бедной, потому что она держала трех кошек, которым каждое утро покупала на два су потрохов. Г-н Беллаге неоднократно вызывался поместить ее в дом призрения, но она отказывалась так решительно, что ему пришлось бросить эту мысль.