— Ты убедил меня, — насмешливо сказал Лоллий. — Старуха, торгующая медовыми сотами у стен базилики на Форуме, своими глазами видела бога Тифона: у него ослиная голова и чудовищный живот. Он сбил ее с ног, завернул ей юбку на голову, не спеша надавал звонких шлепков и, полумертвую от страха, оросил необыкновенно зловонной мочой. Она самолично поведала, как ее, по примеру Антиопы[233], посетил бессмертный. Таким образом, совершенно достоверно, что бог Тифон существует, коль скоро он помочился на торговку медовыми сотами.

— Твои насмешки, Марк, не разубедят меня в существовании богов, — возразил Кассий. — И, я полагаю, у них обличье человека, ибо именно в этом обличье они всегда предстают нашему взору — спим ли мы, или бодрствуем.

— А вернее сказать, — заметил Аполлодор, — у людей обличье богов, ибо боги существовали до них.

— О дорогой Аполлодор, — вскричал Лоллий, — ты забыл, что Диану сперва изображали в виде дерева, и немало великих богов сохраняет форму неотесанного камня. Кибелу изображают не с женской грудью, а с несколькими сосцами, как суку или свинью. Солнце — тоже божество, но оно слишком горячо, чтобы сохранять обличье человека, вот оно и преобразилось в шар; так что это — божество круглое.

Анней Мела беззлобно осудил эти ученые насмешки.

— Не следует понимать буквально все, что говорят о богах, — заметил он. — Толпа называет злаки Церерой, а вино — Вакхом. Но найдется ли на свете такой безумец, который поверит, будто он пьет и ест бога? Надо глубже постигать божественную природу. Ведь боги — различные стороны природы, и все они сливаются в единое божество, которое и есть сама природа.

Проконсул согласился с мнением своего брата и, приняв приличествующий предмету тон, определил важнейшие признаки божества.

— Бог есть душа мира, разлитая во вселенной, которой она сообщает движение и жизнь. Душа эта — зиждительный пламень, пронизывающий косную материю, — сотворила мир. Она управляет им и сохраняет его. Божество — источник движения — по самому существу своему благостно. Материя, в которую оно вдыхает жизнь, — недвижна и бездеятельна, а отчасти заключает в себе злое начало. Богу не дано было переделать природу материи. Этим объясняется происхождение зла в мире. Наши души — мельчайшие частицы божественного пламени, с которым предстоит им в один прекрасный день вновь соединиться. Стало быть, бог — внутри нас, и он пребывает прежде всего в людях добродетельных, чьи души не подавлены грубой материей. Мудрец, в котором обретается бог, становится богоравным. Ему надлежит не призывать божество, а удерживать его в себе. Что может быть безрассуднее мольбы, обращенной к богу? Сколь кощунственно возносить ему молитвы! Не значит ли это — думать, будто можно просветить его разум, изменить его чувства, переделать его на свой лад? Не значит ли это — забывать, что его неколебимая мудрость подчинена Необходимости? Бог послушен судьбе. Скажем лучше: судьба и есть бог. Веленье божье — закон и для людей и для самого бога. Он повелевает единожды, он покоряется вечно. Свободный и могущественный в своей покорности, он повинуется лишь самому себе. Всё, происходящее в мире, есть развитие его изначальных и непреложных предначертаний. Вот почему он совершенно бессилен что-либо изменить в себе.

Слушатели встретили слова Галлиона одобрением. Однако Аполлодор просил позволить ему привести несколько возражений:

— Ты совершенно прав, о Галлион, веруя, что Юпитер послушен Необходимости, и я, подобно тебе, полагаю Необходимость первой из бессмертных богинь. Но мне кажется, бог твой главным образом достоин поклонения за то, что бытие его протяженно и длительно; однако, создавая мир, он проявил больше добрых намерений, чем должного умения, так как прибегнул к веществу неблагодарному, не поддающемуся обработке, и материал подвел мастера. Я не могу не сетовать на его плохую работу. Афинские гончары куда более искусны. Они пользуются для изготовления своих сосудов пластичной и чистой, без примесей, глиной, и она легко принимает и сохраняет форму, которую ей придают. Вот почему их амфоры и чаши радуют глаз. Они отличаются изящной округленностью, и живописец без труда наносит на них изображения, приятные взору: например, старика Силена, восседающего на осле, Афродиту, свершающую свой туалет, или целомудренных амазонок. Думая обо всем этом, о Галлион, я заключаю, что если твой бог оказался менее удачливым, нежели афинские гончары, — значит ему недоставало мудрости и умения. Взятый им материал был отнюдь не первосортным. Однако ж, как ты сам это признаешь, он не был лишен некоторых полезных свойств. Не существует вещей ни совершенно хороших, ни совершенно плохих. Вещь, непригодная в одном случае, оказывается весьма полезной в другом. Тот, кто стал бы сажать оливковые деревья в глину, которая служит для изготовления амфор, зря потратил бы время и труд. Древо Паллады[234] не примется в этой мягкой и чистой глине, из которой выделывают прекрасные сосуды, чтобы награждать ими атлетов-победителей, краснеющих от смущения и гордости. И вот, мне думается, избрав для сотворения мира не совсем пригодный материал, твой бог, о Галлион, совершил ошибку, какую совершил бы виноградарь из Мегары, сажая лозу в глину, идущую для лепки, или какой-нибудь ремесленник из Керамика, вздумавший изготовлять амфоры из каменистой почвы, питающей золотые гроздья. Твой бог создал вселенную. Разумеется, ему следовало бы создать нечто совершенно иное, если бы он принял во внимание, какой материал был у него в руках. Коль скоро вещество, как ты сам это признаешь, сопротивлялось ему — в силу ли своей косности, либо в силу другого порока, — зачем было так настойчиво применять его не по назначению: вырезать, как говорится, лук из кипариса? Умение — не в том, чтобы много сделать, а в том, чтобы сделать хорошо. Зачем не ограничился он какой-нибудь мелочью, но зато уж сделанной на славу, скажем, рыбкой, мошкой или каплей воды?

Я мог бы привести еще несколько замечаний относительно твоего бога, Галлион, например, спросить, не опасаешься ли ты, как бы он не стерся от постоянного и тесного соприкосновения с материей, как стирается жернов, которым продолжительное время размалывают зерно? Но вопросы такого рода быстро не решаются, а время проконсула дорого. Дозволь мне хотя бы сказать, что ты не прав, веруя, будто бог направляет мир и сохраняет его, коль скоро ты и сам признаешь, что он лишил себя способности познания после того, как все постиг, лишил себя воли после того, как подчинил своей воле весь мир, лишил себя могущества после того, как стал всемогущ. И это также весьма тяжкая ошибка с его стороны. Ибо тем самым он лишил себя возможности исправить свое несовершенное творение. Я же склонен полагать, что на самом деле бог не таков, каким ты его себе представляешь, и что правильнее видеть бога в той самой материи, в которую он якобы вдохнул жизнь: мы, греки, именуем эту материю хаосом. Ты ошибочно считаешь ее косной. Она постоянно движется, и этим вечным брожением поддерживается жизнь во вселенной.

Так говорил философ Аполлодор. Выслушав его речь с некоторым нетерпением, Галлион не признал за собою ошибок и противоречий, в которых обвинил его грек. Но в полной мере опровергнуть доводы своего противника проконсулу не удалось, ибо он не отличался достаточно изощренным умом и в философии видел прежде всего средство для обращения людей к добродетели: его занимали только те истины, какие он почитал полезными.

— Согласись же, Аполлодор, что бог — не что иное, как сама природа. Природа и бог — одно. Бог и природа — всего лишь два наименования одной и той же сущности, подобно тому как имена Новат и Галлион принадлежат одному и тому же человеку. Если уж тебе угодно, бог — это божественная мысль, растворенная в мире. И не опасайся, что он истощит свою мощь, ибо его тончайшая субстанция сродни пламени, которое пожирает все сущее, а само пребывает неизменным.