Галлион благосклонно встретил всех троих.

— Розы утра уже побледнели, — проговорил он, — и солнце начинает метать свои острые стрелы. Пойдемте со мною, друзья! Эти тенистые деревья прольют на нас прохладу.

И вдоль ручья, который своим журчаньем пробуждал безмятежные мысли, он повел их к полукругу, зеленых кустов, окаймлявшему алебастровый бассейн, полный прозрачной воды, где плавало перо голубки, недавно купавшейся здесь, а теперь выводившей свою жалобу в листве. Все опустились на мраморную скамью дугообразной формы с подпорами в виде грифонов. Лавры и мирты оплетали на ней свои тени. Вокруг кустарника возвышались статуи. Раненая амазонка в изнеможении обвивала согнутой рукой свою голову. На ее прекрасном лице даже страдание казалось прекрасным. Косматый сатир забавлялся с козою. Венера, выходя из воды, вытирала влажные бедра, по которым, чудилось, пробегает дрожь удовольствия. Неподалеку юный фавн, улыбаясь, подносил к губам флейту. Лоб у него был наполовину скрыт ветвями, но живот блестел полированным мрамором среди листвы.

— Этот фавн словно дышит, — заметил Марк Лоллий. — Так и кажется, что легкое дыхание вздымает ему грудь.

— Ты прав, Марк. Невольно ждешь, что он извлечет из своей флейты незамысловатую мелодию, — сказал Галлион. — Греческий раб изваял его из мрамора по древнему образцу. Греки некогда были большие мастера по части подобных пустячков. Многие их творения такого рода приобрели заслуженную известность. Всеми признано, что они умели придавать богам царственный облик и выражать в мраморе или бронзе величие владык мира. Кто не восторгается фидиевым Юпитером-Олимпийцем? И, однако, кто хотел бы стать Фидием?[213]

— Уж конечно ни один римлянин не пожелает этого, — вскричал Лоллий, который растрачивал огромное наследство своих предков, заставляя привозить себе из Греции и Азии творения Фидия и Мирона: ими он украшал свою виллу в Павзилиппе.

Луций Кассий согласился с ним. Он решительно заявил, что руки свободного человека не предназначены держать резец скульптора или кисть живописца, и ни один римский гражданин не унизится до такой степени, чтобы плавить бронзу, ваять мрамор или рисовать изображения на стенах.

Он не уставал восторгаться нравами древних и по каждому случаю прославлял добродетели предков.

— Курии и Фабриции[214], — сказал он, — возделывали латук и спали под соломенной крышей. Им были неведомы статуи, если не считать изображений Приапа[215], вырезанных из самшита: этот торчащий посреди сада мощный кол угрожал ворам смехотворной и ужасной казнью.

Мела, усердно изучавший анналы Рима, возразил ему, сославшись на пример некоего патриция, жившего в прежние времена.

— В эпоху республики, — сказал он, — прославленный Гай Фабий[216], чей род восходит к Геркулесу и Эвандру, расписал своими руками стены храма, посвященного богине Салус, — и с таким искусством, что утрата этой росписи при недавнем пожаре была сочтена общественным бедствием. Как передают, расписывая стены, он не снимал тоги, желая засвидетельствовать этим, что подобное занятие вполне достойно римского гражданина. Его прозвали «Пиктор»[217] и потомки Фабия с гордостью носят это прозвище.

Луций Кассий с живостью возразил:

— Изображая победы на стенах храма, Гай Фабий видел перед собой эти победы, а не живопись. В те времена в Риме не было живописцев. Желая, чтобы великие деяния предков все время были перед глазами его сограждан, он подал пример ремесленникам. Но, подобно тому как верховный жрец или эдил, закладывая первый камень здания, не становится из-за этого каменщиком или архитектором, Гай Фабий — первый римлянин, взявший в руки кисть живописца, — не может быть отнесен к числу тех, кто добывает себе пропитание, разрисовывая стены.

Аполлодор кивком головы одобрил эту речь и сказал, поглаживая свою бороду — бороду философа:

— Сыновья Иула[218] рождены, чтобы править миром. Всякое иное занятие было бы их недостойно.

И он еще долго в пышных выражениях превозносил римлян. Он льстил потому, что боялся их. Но в душе испытывал лишь презрение к этим ограниченным и лишенным тонкости людям. Он рассыпался в похвалах Галлиону:

— Ты украсил наш город великолепными зданиями! Ты утвердил свободу его сената и его народа. Ты ввел прекрасные установления для торговли и мореплавания, ты вершишь правосудие, сочетая доброжелательность со справедливостью. Твоя статуя будет воздвигнута на Форуме. Тебе будет присвоен титул второго основателя Коринфа, а вернее, Коринф в твою честь будет назван Аннеей. Твои деяния достойны римлянина, достойны Галлиона. Но не думай, будто греки почитают сверх меры ремесла. Если многие из них разрисовывают сосуды, красят ткани, лепят изображения, то лишь но необходимости. Одиссей собственноручно сделал себе ложе и корабль. Однако ж греки придерживаются того взгляда, что истинному мудрецу не подобает посвящать себя занятиям грубым и ничтожным. Сократ в молодости был по ремеслу скульптор, он изваял харит, которых и поныне можно видеть на афинском Акрополе. Его мастерство не было заурядным, и, пожелай он только, он мог бы, подобно самым прославленным художникам, изобразить атлета, готового метнуть диск или стягивающего у себя на лбу повязку. Но, следуя велению оракула, Сократ оставил эти занятия, чтобы посвятить себя поискам мудрости. С той поры он приближался к юношам не для того, чтобы уловить пропорции их тела, но единственно для того, чтобы научить их добродетели. В противоположность скульпторам, живописцам и развратникам он предпочитал тому, кто хорошо сложен, того, кто обладает возвышенной душою, меж тем как они восхищаются красотой физической и презирают красоту духовную. Вам ведомо, что Фидий высек на пальце ноги своего Юпитера имя атлета, чью красоту он ценил, не задумываясь, был ли тот чист душою.

— Именно поэтому, — заключил Галлион, — мы и не восхваляем скульпторов даже тогда, когда хвалим их творения.

— Клянусь Геркулесом! — вскричал Лоллий. — Не знаю, кем следует восторгаться более — фавном или Венерой? Богиня еще хранит свежесть воды, увлажнившей ее тело. Воистину она — само вожделение людей и богов, и не боишься ли ты, о Галлион, что однажды ночью какой-нибудь мужлан, проникнув в твои сады, подвергнет ее такому же оскорблению, какое некий юный святотатец нанес, по преданию, Венере Книдской? Как-то утром жрицы храма обнаружили на теле богини следы осквернения, и путешественники передают, что с той поры Венера хранит на себе несмываемое пятно. Следует изумляться дерзости этого человека и снисходительности бессмертной богини.

— Преступление не осталось безнаказанным, — заявил Галлион. — Богохульник кинулся в море и разбился о скалы. Больше его никогда не видели.

— Спору нет, Венера Книдская превосходит красотою всех остальных Венер, — продолжал Лоллий. — Но мастер, который изваял богиню, стоящую в твоем саду, о Галлион, умел вдохнуть жизнь в мрамор. Взгляни на этого фавна: он смеется, зубы его сверкают, уста увлажнены, щеки свежи, как яблоки; все его тело излучает юность. И все-таки этому фавну я предпочитаю твою Венеру.

Аполлодор поднял правую руку и сказал:

— Добрейший Лоллий, подумай немного, и ты согласишься, что такого рода предпочтение простительно невежде, который, не рассуждая, следует своим инстинктам, но непозволительно мудрецу, подобному тебе. Венера не может быть столь же прекрасна, как фавн, ибо тело женщины не столь совершенно, как тело мужчины, а копии предмета менее совершенного не дано сравниться красотою с копией предмета более совершенного. И никто не усомнится, о Лоллий, что тело женщины менее прекрасно, ведь и душа ее не так прекрасна, как душа мужчины! Женщины суетны, сварливы, вздорны, неспособны ни к возвышенному образу мыслей, ни к великим деяниям, и недуг зачастую помрачает их разум.