Аполлодор действительно не верил в то, будто боги бессмертны, и уж во всяком случае в то, что их власть над миром продлится вечно.

И он привел свои доводы.

— Царствие Юпитера началось по прошествии золотого века, — сказал он. — Нам ведомо из преданий, сохраненных для нас поэтами, что сын Сатурна унаследовал от отца управление миром. Но ведь все, что имело начало, должно иметь и конец. Нелепо предполагать, будто вещь, ограниченная с одной стороны, может не иметь границы с другой. В таком случае пришлось бы признать ее одновременно конечной и бесконечной, а это сущая нелепость. Все, что имеет исходную точку, доступно измерению, начиная от этой точки, и остается доступным измерению в любой точке на всем своем протяжении, разве только изменит свою природу; стало быть, все, доступное измерению, непременно заключено между двумя крайними точками. Вот почему должно почитать достоверным, что царствие Юпитера окончится по примеру царствия Сатурна. Как сказал Эсхил:[240]

Галлион придерживался того же мнения, основываясь на доказательствах, почерпнутых из наблюдений над природой.

— Я полагаю, подобно тебе, Аполлодор, что боги царствуют не вечно; и к этому взгляду я склоняюсь, изучая небесные явления. Небеса, подобно земле, подвержены распаду, и божественные чертоги, как и жилища людей, рушатся под бременем столетий. Я видел камни, упавшие на землю из воздушных просторов. Они почернели и потрескались от пламени. Они неоспоримо свидетельствуют о небесных пожарах.

Знай же, Аполлодор, что тела богов, как и жилища их, обречены на разрушение. И если правильны слова Гомера о том, будто боги, населяющие Олимп, оплодотворяют лоно богинь и смертных женщин, стало быть, они сами не бессмертны, хотя их жизнь и намного превосходит продолжительностью жизнь людей; обстоятельство это свидетельствует о том, что судьба вынуждает богов передавать дальше существование, которое им нельзя сохранить навеки.

— И в самом деле представляется непостижимым, — заметил Лоллий, — что бессмертные, по примеру людей и животных, рождают детей и, следовательно, обладают предназначенными для этой цели органами. Но, быть может, рассказы о любви богов — всего лишь выдумки поэтов?

Аполлодор вновь обосновал тонкими доводами, что царству Юпитера наступит когда-нибудь конец. И возвестил, что сыну Сатурна будет наследовать Прометей.

— Прометей был освобожден Геркулесом с согласия Юпитера[241], — возразил Галлион, — и ныне вкушает на Олимпе блаженство, которым обязан своей прозорливости и любви к людям. Ничто не изменит больше его счастливого жребия.

Аполлодор спросил:

— Кто же тогда, по-твоему, о Галлион, унаследует громовые стрелы, колеблющие мир?

— Хотя попытка ответить на этот вопрос может показаться дерзостной, я полагаю, что могу назвать преемника Юпитера, — отвечал Галлион.

Когда проконсул произносил эти слова, служитель базилики, который обычно объявлял назначенные к слушанию дела, приблизился к нему и сообщил, что тяжущиеся ожидают его в судилище.

Проконсул осведомился, важное ли у них дело.

— Весьма ничтожное, о Галлион, — ответил служитель базилики. — Какой-то человек, живущий вблизи Кенкрейской гавани, привел на суд твой некоего чужеземца. Оба они иудеи весьма низкого положения. Спор между ними возник по поводу какого-то варварского обычая или грубого суеверия, как это свойственно сирийцам. Вот запись их показаний. Для писца, который производил ее, все это не более понятно, чем пуническая грамота.

Истец сообщает тебе, о Галлион, что он стоит во главе сообщества иудеев, именуемого по-гречески синагогой; он просит у тебя правосудия, он обвиняет какого-то выходца из Тарса, с недавних пор обосновавшегося в Кенкрее, в том, что тот каждую субботу приходит в синагогу и держит речи против иудейского закона. «Это — позор и поношение, которые тебе должно пресечь», — заявляет истец. И ссылается на нерушимость привилегий, кои принадлежат сынам Израиля. Ответчик же отстаивает право всех тех, кто верует в его учение, стать приемными детьми некоего человека по имени Авраам и войти в его семью и угрожает при этом истцу гневом божьим. Ты видишь, о Галлион, что тяжба эта мелкая и запутанная. Тебе предстоит решить, будешь ли ты ее разбирать сам, или предоставишь это младшему судейскому чину.

Друзья проконсула посоветовали ему не обременять себя столь кляузным делом.

— Я положил своим долгом, — отвечал он им, — придерживаться в этом отношении правил, установленных божественным Августом. Не одни только важные дела надлежит мне разбирать самому, но также и малозначительные, коль скоро они еще не разъяснены судебной практикой. Иные маловажные дела повторяются каждодневно и приобретают значение в силу того, что возникают столь часто. Мне следует самолично разрешать по крайней мере по одной тяжбе из каждой категории правонарушений. Приговор, вынесенный проконсулом, становится примером и получает силу закона.

— Достойно похвалы, о Галлион, то рвение, с каким ты исполняешь свои консульские обязанности, — заметил Лоллий. — Но, зная, насколько ты мудр, я сомневаюсь, что тебе по душе отправлять правосудие. Ибо то, что люди именуют сим возвышенным словом, на самом деле — всего лишь проявление низменной осторожности и жестокой мести. Законы человеческие — порождения гнева и страха.

Галлион мягко возразил против такой мысли. Он не считал законы человеческие скрижалями истинной справедливости.

— Преступление уже само таит в себе кару для преступника, — проговорил он. — Наказание, которое добавляет к этой каре закон, несоизмеримо с нею и потому излишне. Но коль скоро, в силу заблуждения людского, законы существуют, мы должны применять их справедливо.

Он сказал служителю базилики, что вскоре прибудет в судилище, а затем обратился к друзьям:

— Есть у меня, по правде говоря, и особая причина самому заняться этим делом. Нужно пользоваться любой возможностью понаблюдать за иудеями из Кенкреи — племенем неугомонным, исполненным злобы, хулящим законы, которое не так-то легко держать в подчинении. Если мир в Коринфе будет когда-либо нарушен, то произойдет это по их вине. Возле гавани, где бросают якорь все корабли с Востока, посреди беспорядочного нагромождения складов и харчевен, находит себе прибежище бесчисленная толпа воров, евнухов, прорицателей, колдунов, прокаженных, осквернителей гробниц и человекоубийц. Это — сплошной вертеп, скопление всевозможных низостей и суеверий. Там поклоняются Изиде, Эшмуну, Венере финикийской и богу иудеев. Я с ужасом наблюдаю, как эти гнусные иудеи плодятся, скорее как рыбы, нежели как люди. Грязные портовые улицы кишат ими, как прибрежные скалы — крабами.

— Ими кишит даже Рим, и это еще ужаснее, — вскричал Луций Кассий. — По вине великого Помпея эта проказа была занесена в Вечный город[242]. Пленники, которых он привел из Иудеи для своего триумфа и с которыми, увы, не расправился по обычаю предков, заселили своим рабским отродьем правый берег реки. У подножья Яникула — среди кожевен, мастерских, где из кишок изготовляют струны, и гноильных чанов — в предместьях, куда стекаются наиболее гнусные и отвратительные подонки на свете, живут они самыми низменными ремеслами: разгружают баржи, приходящие из Остии, продают отрепья и объедки, обменивают кресала на битое стекло. Жены их проникают в богатые дома и предсказывают будущее, дети просят подаяние у прохожих в рощах Эгерии. Как ты изволил заметить, Галлион, эти враги рода человеческого постоянно раздувают мятежи во вред другим и себе. Несколько лет тому назад сторонники какого-то Хреста или Хрестуса подняли среди иудеев кровавые смуты[243]. Ворота Портезские были подожжены и залиты кровью, и император, несмотря на свое долготерпение, вынужден был принять строгие меры. Он изгнал из Рима зачинщиков мятежа.