Он уже приготовился бросить монету Посохару, но Аполлодор удержал его руку.

— Не торопись, Анней. Это вовсе не философ, это даже не человек.

— Зато я человек, — отозвался Мела, — коль скоро даю ему деньги, и он — также человек, коль скоро берет их. Ибо из всех животных один лишь человек совершает и то и другое. И разве ты не понимаешь: ведь всего за один динарий я проникаюсь уверенностью, что стою больше, чем он. Твой учитель утверждает: тот, кто дает, выше того, кто принимает.

Посохар взял монету. После этого он изрыгнул на Аннея Мелу и его друзей поток грубой брани, честя их гордецами и распутниками и отсылая к публичным женщинам и фиглярам, слонявшимся вокруг, раскачивая бедрами. Затем, обнажив до пупа свое волосатое тело и укрыв лицо лохмотьями плаща, он снова растянулся во весь рост на мостовой.

— Не любопытно ли вам послушать, — спросил Лоллий у своих спутников, — как эти иудеи станут излагать в претории сущность своей тяжбы?

Они отвечали, что не испытывают к тому ни малейшего желания и предпочитают прогуливаться в тени портика, поджидая проконсула, который, вероятно, не замешкается в судилище.

— Я последую вашему примеру, друзья мои, — откликнулся Лоллий. — Вряд ли мы упустим что-либо заслуживающее внимания. Впрочем, — прибавил он, — кенкрейские иудеи, которые явились сюда вместе с тяжущимися, не все вошли в базилику. Вот, например, один из них: его нетрудно узнать по крючковатому носу и раздвоенной бороде. Он беснуется, словно Пифия.

И Лоллий указал своим собеседникам на тощего, бедно одетого чужеземца, который в тени портика вопил посреди издевавшейся над ним толпы:

— Мужи коринфские, напрасно вы кичитесь собственной мудростью, ибо на самом деле она — безумие. Вы слепо подчиняетесь наставлениям своих философов, которые ведут вас к гибели, а не к жизни. Вы не соблюдаете законов естества, и господь ниспослал вам в наказание противоестественные пороки…

Какой-то моряк, подошедший к кружку зевак, узнал говорившего и пробормотал, пожимая плечами:

— Да это Стефан, иудей из Кенкреи; уж не возвещает ли он какую-нибудь необыкновенную новость о своем пребывании за облаками, — ведь, если верить ему, он туда возносился.

А Стефан поучал народ:

— Христианин не подвластен ни закону, ни вожделению. Он искуплен от проклятия милосердием господа бога, который повелел своему единому сыну приять грешную плоть, дабы истребить самый грех. Но вы сподобитесь спасения только в том случае, если, презрев плоть, станете жить, ревнуя лишь о душе своей.

Иудеи блюдут закон и полагают спастись деяниями своими. Но спасает вера, а не деяния. К чему послужит им то, что они подверглись обрезанию, если сердца их по-прежнему коснеют во грехе?

Мужи коринфские, исполнитесь веры, и вы будете приняты в семью Авраамову.

В толпе послышался смех, люди стали издеваться над темными словами говорившего. Но иудей продолжал пророчествовать утробным голосом. Он возвещал великий гнев и разрушительный огнь, который испепелит мир.

— И все это сбудется еще на моем веку, — выкрикивал он, — и я увижу все это своими глазами. Наступил для нас час восстать ото сна. Ночь кончилась, занимается день. Праведники вознесутся на небо, а те, кто не уверовал в распятого Христа, погибнут.

Затем, посулив воскресение усопших, он возопил «Анастасис!»[249], чем вызвал насмешки развеселившейся толпы.

В это мгновение член коринфского совета старейшин, булочник Милон, который уже несколько минут нетерпеливо прислушивался к речам иудея, приблизился к нему, грубо дернул его за руку и громовым голосом закричал:

— Замолчи, презренный, перестань болтать чепуху! Все, о чем ты толкуешь, — россказни для детей и вздор, способный обмануть только женщин. Как смеешь ты, ссылаясь на свои бредни, морочить нас, отвергая все прекрасное, любуясь только дурным и даже не извлекая никакой выгоды из своего озлобления? Отрекись же от своих нелепых призраков, от своих извращенных побуждений, от своих мрачных прорицаний, не то боги отправят тебя на потребу воронам в наказание за хулу, изрыгаемую тобой на этот град и на Империю.

Граждане встретили слова Милона возгласами одобрения.

— Он правду сказал, — закричали они. — У этих сирийцев лишь одно на уме: они норовят подорвать силу нашего отечества. Они — враги императора.

Люди хватали с лотков тыквы и сладкие рожки, другие подбирали устричные раковины и швыряли ими в апостола, который все еще пророчествовал.

Выброшенный из портика, он двинулся по Форуму; провожаемый улюлюканьем и бранью, осыпаемый ударами, измазанный нечистотами, окровавленный и полуголый, он продолжал выкрикивать:

— Учитель рек: мы — отбросы мира.

И ликовал.

Дети преследовали его вдоль Кенкрейской дороги, звонко крича:

— Анастасис! Анастасис!

Посохар больше не спал. Едва только друзья проконсула удалились, он приподнялся на локте. Сидя на ступеньках, в нескольких шагах от него, смуглая Иоэсса разгрызала острыми, как у щенка, зубами скорлупу морской иглы. Киник, подозвав девочку, показал ей блеснувшую на солнце серебряную монету, только что полученную им. Затем, приведя в порядок свои лохмотья, он встал, надел сандалии, поднял посох, котомку и начал спускаться по ступеням. Иоэсса приблизилась к нему, взяла у него из рук дырявую суму, с важным видом повесила ее себе через плечо, словно готовясь поднести в дар царственной Киприде, и двинулась вслед за стариком.

Аполлодор увидел, как они пошли Кенкрейской дорогой по направлению к кладбищу рабов и к месту казней, которое можно было распознать издали по туче воронов, вьющихся над крестами. Философу и девушке были ведомы там кусты толокнянки — всегда пустынный уголок, благоприятствующий любовным забавам.

При виде их Аполлодор потянул Мелу за край тоги.

— Взгляни, — проговорил он. — Едва получив от тебя подаяние, этот пес уже уводит с собою девчонку, чтобы предаться с ней плотским утехам.

— Стало быть, — отвечал Мела, — я дал деньги человеку, которому они весьма пригодились.

А между тем малютка Коматас, сидя на нагретой плите мостовой и посасывая большие пальцы, смеялся при виде блестевшего на солнце камешка.

— Кстати, — продолжал Мела, — тебе надлежит согласиться, о Аполлодор, что Посохар предается любви именно так, как и подобает философу. Этот пес несомненно куда мудрее наших юных распутников с Палатина, что служат богине любви среди благовоний, смеха и слез с томностью и неистовством…

Пока он говорил, громкие вопли донеслись из претории и едва не оглушили грека и трех римлян.

— Клянусь Поллуксом! — вскричал Лоллий. — Люди, которых судит наш Галлион, галдят, как носильщики, и мне чудится, что вместе с их криками сквозь двери претории доносится запах пота и лука.

— Сущая правда, — отозвался Аполлодор. — Но будь Посохар философом, а не псом, он не стал бы служить уличной Венере, он бежал бы женского пола и прилепился душой к какому-нибудь юноше, дабы созерцать его внешнюю красоту как выражение красоты внутренней, куда более возвышенной и драгоценной.

— Любовь — страсть отвратительная, — заметил Мела. — Она мешает согласию, ниспровергает наши добрые намерения, отвлекает нас от самых возвышенных помыслов и переполняет самыми ничтожными заботами. Любовь не может обитать в душе человека здравомыслящего. Как учит поэт Еврипид…

Мела не закончил. Предшествуемый ликторами[250], которые оттесняли толпу, проконсул вышел из базилики и приблизился к своим друзьям.

— Как видите, я недолго отсутствовал, — сказал он. — Тяжба, которую мне пришлось разбирать, оказалась самой незначительной, просто смехотворной. Вступив в преторию, я увидел, что в нее набилась пестрая толпа иудеев, — тех, что в своих грязных лавчонках возле Кенкрейской гавани продают морякам ковры, ткани, золотые и серебряные безделушки. Они наполняли воздух визгом и козлиным зловонием. Я с превеликим трудом вникал в смысл их речей, и мне пришлось сделать над собой большое усилие, дабы постичь, что один из этих иудеев по имени Сосфен, называвший себя главой синагоги, обвинял в нечестии другого иудея, человека необыкновенно уродливого, колченогого, с гноящимися глазами, то ли Павла, то ли Савла[251] по имени, уроженца Тарса, который с некоторых пор живет в Коринфе, зарабатывает хлеб свой ремеслом ткача и, объединившись с изгнанными из Рима иудеями, вместе с ними изготовляет полотно для палаток и киликийские одежды из козьей шерсти. Они говорили все разом на отвратительном греческом языке. Все же я уловил, что Сосфен вменял в преступление Павлу то, что тот, явившись в дом, где иудеи Коринфа имеют обыкновение собираться каждую субботу, пытался совратить единоверцев своими речами и побудить их поклоняться богу способом, противным их закону. Далее я слушать не захотел. Не без труда водворив тишину, я сказал им, что если бы они явились ко мне с жалобой на какую-нибудь несправедливость или насилие по отношению к ним, то я бы их выслушал терпеливо и с должным вниманием; но поскольку речь идет единственно о словесной распре и о разногласии в толковании их закона, то это меня не касается и я не могу выступать их судьей в тяжбе такого рода. После чего я выпроводил их, сказав в виде напутствия: «Сами разрешайте свои внутренние споры, как вам будет угодно».