Думал ли он, что на старости лет так, под конвоем, будет плыть и вот по этой реке?

«Вот по этой…»

И мысль, словно сторожкая птица, испуганно трепыхнувшись, метнулась к тому, что вот–вот ожидает его впереди, и забилась, забилась: «А в Березове — Сосьва–река… Говорят, рыбы там — густо! В Тобольске надобно заготовить сети, прочную рыболовную снасть… Да, не забыть бы плотничий инструмент…» — билась мысль.

По темневшему небосклону, покрывшемуся еще с вечера серебристой, похожей на утиный пух, зыбью, остро мигая, вспыхивали алмазы. Барка, следуя изгибам затонов, поворачивала то вправо, то влево, и тянуло то теплом, то сыростью, гнилью болотной.

«Вчера, — кстати вспомнил Александр Данилович, — из березового кругляша от нечего делать топорище смастерил. Получилось неплохо: в руке сидит как влитое. — Улыбнулся, глядя на совсем потемневшее небо. — Не позабыл… Что значит наука покойного императора! И здесь пригодилась… Ни–чего–о, проживем… Да, теперь, как приедем, надо будет сразу дрова заготавливать. Дрова, дрова!.. Холода там, говорят, — не приведи Царица Небесная!.. А нонче рябина сильно цветет: это к строгой зиме; старые люди говорят, что сам Бог птицам на лютую зиму корм припасает — ягоды на деревьях…»

И странно, — страшась своего существования, он чувствовал иногда, что оно и не такое уже беспросветное, что, кажется, возвращается он в ту именно колею, какая, может быть, и надлежала ему от рождения…

— «Эх, кабы не дети!» — вздыхал.

Присел на бухту канатов, уткнул подбородок в ладони, прикрыл глаза, стал забываться…

Все затихало кругом. Одни лишь совы, пробудившись от сна, рыскали в поисках пищи, и от времени до времени в глухой прибрежной чаще звонким эхом отдавались их замогильные голоса.

18 мая ссыльные прибыли в Лаишев, 5 июня — в дворцовое село Сарапуль, 24–го — в Соликамск.

В Тобольске уже знали о ссылке Меншикова; особенно радовались этому обстоятельству ссыльные — пострадавшие в последние годы. Каждый день они собирались на берегу Иртыша, расспрашивали приезжавших: что слышно, скоро ли будет опальный князь, за крепким ли его караулом везут?..

Наконец 15 июля барка с ссыльными причалила к берегу. Толпа окружила семью всемогущего не так давно светлейшего князя.

— У–у, проклятые! — кричали ссыльные поселенцы. — Не через вас ли мы здесь горе‑то мычем!..

Комки грязи полетели в сына, дочерей Александра Даниловича.

Меншиков резко остановился:

— В меня бросайте!

И толпа его недоброжелателей, этих, как правило, жалких, трусливых, исподличавшихся в «большом свете» людей, панически шарахнулась в стороны, невольно почуя: «Скованный крепко, почти добитый, а — лев!»

— Пусть мщение обращается на меня одного! — гремел, потрясая своими худыми, как грабли, руками, Данилыч. — Оставьте в покое невинных детей!

Примолкли ряды злопыхателей. Но глаза их, впиваясь в Данилыча, видно было, как прыгали, брызжа неудержимейшей радостью. И Меншиков видел, что тут была не одна радость людей, надеящихся, что с его, Меншикова, глубоким падением положение их изменится к лучшему, — тут было злое, неуемное торжество «благородных», получающих истое наслаждение от того, что вот наконец это быдло Данилыч, сын конюха, выскочка, черная кость, брошен туда, где ему, проходимцу, давным–давно надобно было б сидеть!..

Под сильным конвоем Александр Данилович был приведен к «обласканному им» в свое время сибирскому губернатору Михаилу Владимировичу Долгорукому.

«За высокую вашу, моего государя и отца, милость, показанную к брату моему и ко мне неоплатную, — распинался не так давно перед Данилычем брат Михаила Владимировича, князь Василий, — по премногу благодарствую и не могу чем заслужить до смерти моей».

Свидание происходило с глазу на глаз, при закрытых дверях. Всех свидетелей удалил из своего кабинета князь Михаил Долгорукий.

«Толковали долгонько. О чем?» — ломали головы приближенные губернатора.

Начальнику конвоя было приказано отвести ссыльных в тюрьму и дать им два дня отдыха после дороги. Вот и все, что стало известным.

Верховному Тайному Совету Долгорукий донес:

«Меншиков с детьми и с людьми в Тобольске принят и отправлен в город Березов, Сибирского гарнизона, с капитаном Михаилом Миклашевским сего июля 17 дня, да с ним послано урядников двое, солдат двадцать человек и дана оному капитану Миклашевскому, по силе Вашего Императорского Величества указа о содержании его, Меншикова, и о даче ему с детьми корму, инструкция».

В 1066 верстах от Тобольска, на крутом обрывистом берегу реки Сосьвы, близ впадения ее в Обь, приютился небольшой острожек Березов[98]. Построен был этот острожек еще в 1593 году, при царе Федоре Иоанновиче, воеводой Никифором Траханиотовым, для упрочения владычества над остяцкими землями, «прищепленными к российскому великодержавному скифтру».

Название этого самого северного острожка произошло от находившегося вблизи его остяцкого селения Сугмут–вож что означает — «Березовый городок». Березов обнесли рвом, земляным валом, деревянной стеной с башнями по углам. Но в 1606 году пожар истребил почти весь городок, и вновь укрепления построены не были. В 1727 году в городке было четыреста дворов служилых казаков, три церкви, воеводский двор и приказ.

Кругом городка на необозримые пространства тянулись с одной стороны первобытные леса, с другой — обширная луговая низменность, покрытая множеством озер, протоков и зыбких болот.

Занимались местные жители рыболовством, сбором орехов, промышляли охотой — били оленей, лосей, медведей, волков, лисиц, песцов, росомах, куниц, горностаев и белок.

Дики и глухи были леса, подступавшие к самому городку. И такая мертвая тишина царила кругом, что, как здесь говорили, «трава растет — и то слышно». Резкий крик сойки, треск сучков под копытцами дикой козы, хриплый хохот северной куропатки, сумеречное уханье филина — все гулко отдавалось окрест.

Восемь месяцев в году снежный саван покрывает здесь промерзлую, бесплодную почву; ледяные воздушные струи непрерывно притекают тогда с неведомого северного простора и с бешеной быстротой несутся над неоглядными низменностями — ровными, безжизненными, как бело лицо океана. Жестокий мороз перехватывает дыхание, колючие иглы снежинок, гонимые порывистым ветром, впиваются в лицо, как тучи голодных комаров, жаждущих крови. Они забираются за ворот, в рукавицы и так легко пронизывают даже меховую одежду, что непривычным людям начинает казаться, будто они раздетыми выскочили за порог.

Особенно страшны здесь бураны. Единственное спасение путника, застигнутого вьюгой, — ложиться в снег и выжидать долго и терпеливо, иногда целыми сутками, конца этого стихийного бедствия. Дико и страшно воет ветер в печных трубах, под окнами, у дверей: и клекот орла, и рычанье медведя, и хохот гагары слышатся тогда обитателям городка. Бывало нередко, что птицы коченели и падали на лету, лопались оконные стекла, земля и лед давали глубокие трещины.

Осенью же и весной воздух здесь сыр и туманен; небо почти всегда закрыто серо–свинцовыми тучами, а ночи мрачны, продолжительны; лишь по временам кромешная тьма рассеивается величественным сиянием полярного горизонта. Безмолвие пустыни царствует в полутемном, занесенном снегом по самые крыши, концесветном острожке. Только красавцы кедры, пушистые ели да стройные сосны несколько оживляют угрюмую картину этой вечной зимы.

Вот в эту‑то суровую полярную глубь в августе

1728 года и завезли Меншикова с детьми. Их поместили в городском остроге, переделанном в 1724 году из упраздненного березовского мужского Воскресенского монастыря. Длинное, приземистое деревянное здание с узкими, закругленными вверху оконцами, обрешеченными железными прутьями, было обнесено высоким бревенчатым тыном. Внутри острог делился на четыре каморы–комнаты: одну из них занял сам Александр Данилович с сыном, другую — его дочери Мария и Александра, третью — прислуга, четвертая была отведена под кладовку.