Их группа располагалась на верхних нарах наискосок от меня метров 5–6. Они — человек 7–8 — вечно дулись в карты, причем я однажды видел, как один из них проиграл все, что было на нем и остался в одних кальсонах, а затем проиграл палец на левой руке и на следующий день в этой компании появился без него. Так вот, главарь этой шайки, грабившей всех вновь прибывающих в лагерь, дал распоряжение не трогать меня и снабжал куревом. Правда, мне это иногда доставляло неприятные часы, днем клонило неимоверно ко сну, т. к. приходилось вести рассказы до глубокой ночи, уж больно искренне они настаивали на продолжение того или иного произведения, таких авторов, как Дюма, Жорж Санд, Лавреньева и др. писателей.
Они в эти часы становились просто детьми и никогда нельзя было бы подумать, что это отъявленные ворюги, грабители, которым ничего не стоит убить человека.
Имена их тоже были дикими: Гошка-вошь, главарь-Бакланов — «старик», хотя ему было не больше 25–27 лет, Мишка-резаный, Володька-кривой, Сашка-морда и т. д. Их всегда обслуживали молодые воры, не имевшие еще кличек. Они им приносили обед, ужин. На работу не ходили, днем спали, а ночью играли в карты. «Старик», несмотря на молодость пользовался большим авторитетом среди своей братни. Его слово было твердым и беспрекословно исполнялось. Он имел крепкую связь с кухней — поварами — и получал оттуда все, что ему хотелось. И все же, занимая их рассказами я понимал, что это ничто иное, а приспособленчество, и низкопробный прием защиты своей особы от этого чуждого мне преступного мира.
Начальство лагеря почему-то со всеми этими воровскими порядками мирилось. От моей цыгейковой шубки к этому времени осталось только в разных местах вытертая снаружи шерсть, а от внутренней — ничего не осталось, и она мне служила подстилкой на соломе — матрасов не было. Вши заедали, но бить их не представлялось возможным, т. к. в палатке было не больше 3–4 градусов тепла и спали в одежде, не раздеваясь.
Ноябрьские праздники 41 года встречали в таких условиях, но известие о том, что на Красной площади состоялся парад, приподняло душевное состояние. Тяжело было думать о жене и сыне. Как им достается там, в осажденном Ленинграде. Известий никаких.
В лагерь поступила новая партия заключенных с эшелона, попавшего под бомбежку. Оставшиеся в живых рассказывали, что когда началась бомбежка, эшелон стоял на станции. Вся охрана убежала кто куда, а заключенные остались в закрытых снаружи вагонах. Три вагона с людьми были разбиты вдребезги. Сколько там погибло, не знали, а остаток пригнали сюда.
В общем праздник был не праздником. Нехорошие дела на фронте, наверное не только от того, что нападение было неожиданным, а потому, что много, слишком много испытанных командиров оказалось или мертвыми, или сидящими за решеткой. Было обидно. Говорили, пели «непобедимую», нет более сильной армии, чем наша, будем бить врага на его территории, а вышло так, что все на нашей территории да еще отступаем, да отступаем. Но все же был твердо уверен, что Германия не сумеет одолеть нас, слишком не по зубам, что наступит все же момент, даже если немцы и дойдут до Урала, все равно им будет конец, они побегут, как крыса с тонущего корабля, а пока плохо. Вот такие мысли роились у меня в голове.
В общем тяжело досталась мне 24 годовщина нашего Великого праздника, а еще тяжелей другим, кто на фронте, кто в осажденном Ленинграде. Работа помощником механика карьеры продолжалась.
Наступил декабрь 1941 г. В какой-то день бригаду не вывели на работу. Причина неизвестна. Днем вызвали пофамильно, построили тут же в палатке, предложили собрать вещи и выйти к вахте. Значит или в другой лагерь, или в этап. Когда я с бригадой подошел к вахте, там уже собралась большая колонна человек двести, не меньше. За вахтой стояли грузовые машины. Обычная процедура, Ф.И.О., год рождения, статья, срок. «Выходи!» Погрузка в машину и отправление. Опять теплушка.
Не помню сейчас сколько мы ехали до места назначения. Питались больше мороженной картошкой и хлебом, да кипятком, который нам в ведрах приносили заключенные бытовики, обслуживающие эшелон. Очевидно начальство предполагало обойтись без кухни ввиду недалекого пути, как оказалось до Челябинска.
Челябинск
Короче говоря, я оказался в Челябинске в лагере прямо через большой овраг — напротив бывшего аэродрома (районе Бакала). Где еще в 33–34 годах самолет «Сталь-3», принадлежавшего Магнитострою делал посадку, летая в Москву или Свердловск. Это место было хорошо видно, т. к. лагерь не имел забора, а был огражден просто колючей проволокой. Вспомнил один из таких полетов, когда мне пришлось держать карту в руках и информировать пилота о правильности курса, по вновь прокладываемой трассе от Магнитки до Челябинска, а в Челябинске на этом аэродроме в маленькой деревянной избушке с матерчатым флюгером на штоке, рассматривали карту, а потом летели дальше на Свердловск. Самолет возвращался обратно в Магнитку, а я летел до Москвы на самолете марки К-5.
Путь до Москвы длился ровно сутки через Арзамас и Казань. Самолетом выигрывалось почти двое суток. Магнитострой того времени имел также свой вагон — международного класса, стоимость билета была 80 рублей.
В этом лагере палаток не было. Были каменные бараки, в которых располагались двухэтажные четырехместные нары. Я расположился наверху и был одиночкой. Получил старенькую, но чистую матрасную наволочку, набил ее соломой, которая была завезена, очевидно, в ожидании этапа, и старенькое суконное одеяло. Это уже что-то — не голые нары. Повели в баню, выдали чистое белье, что было особенно ценно — баня с парной. Я не получал такое удовольствие аж с Билютая.
Утром меня прикрепили к какой-то бригаде электриков-монтажников, которую опекал вольнонаемный мастер-электрик. Бригада состояла из 11 человек. Половина бытовиков. Конвой повел нас на место работы, находившееся не так далеко от лагеря. Это были две комнаты. Одна большая, вторая — маленькая, в которой размещался один письменный стол и простой стол, и несколько стульев. В большой комнате длинный деревянный стол, по обе его стороны скамейки. Вокруг стола располагалась бригада, изготавливавшая электромонтажные узлы и заготовки из проводов. Мастер их относил по мере готовности на объект для монтажа, производившегося вольнонаемными рабочими и немцами Поволжья. Какие это были объекты — нам не известно.
В мою обязанность входило нормировать выполненную работу бригадой и, кроме того, нормировать наряд выписываемый мастером кому-то на объекте. Хотя я и не являлся электриком, но быстро сориентировался в ЕНИРах — и дело пошло полным ходом. Занял я для своей работы письменный стол.
Конвоир, сопровождавший нас знал хорошо всех, кроме меня и допускал некоторые послабления — иногда отпускал кого-нибудь в недалеко расположенную столовую за хлебом. Карточки у многих бригадников были. В комнате, где я сидел, была небольшая плита, на которой всегда грелась в чайнике вода. В связи с тем, что место работы находилось недалеко от лагеря, обедать ходили в лагерь также как и в 1938 г. на Приисковой.
Однажды конвоир не вышел на работу и нарядчик хотел нас присоединить к одной из бригад, работающей на общих работах. Все запротестовали, в том числе и я. Нарядчик объявил нас отказчиками и после развода, повел к начальнику лагеря.
Начальник в это время разбирался с другими отказчиками, которых было не менее двадцати человек. Когда очередь дошла до нас, то бригадир предложил мне идти в кабинет начальника вместе с ним. Каково было мое удивление, когда я увидел за столом капитана Бородкина, бывшего начальника лагеря в Жигулех. Он посмотрел на меня и вскрикнул: Как? Вы Конаржевский здесь и вы отказчик? Как это так? Вы тот, который гремел в Самарлаге своими рекордами и вдруг отказчик!
Я объяснил ему, почему бригада не вышла на работу. Он немного подумал и сказал: «Хотя сам факт нехороший, ну ладно, будем считать этот день выходным.
Там на Волге он несколько раз на вечерних проверках упоминал мою фамилию как заключенного, показавшего образцы работы и меня не забыл до сих пор. Но этот день не прошел без другой неприятности. Примерно после обеда предложили всем, кто находился в лагере, выстроиться на площади недалеко от вахты.