В апреле я прочитал в газете о назначении Аврамия Павловича Завенягина заместителем Берия. Непостижимо!
Помню, что в начале июня нам гидромеханизаторам объявили: Зинин с его группой направляются в Ковров, а я Конаржевский со своей командой — в Боровое.
В середине июня группа Зинина уехала, а 20 июня мы с вещами и матрасами выселены на лужайку у барака, т. к. он подлежал дезинфекции. Нас сняли с довольствия, выдали сухой паек на неделю, т. к. 22 июня должен быть подан вагон. Зесмнаряд в Боровое был отправлен еще 10 дней тому назад. Меня беспокоило то, что я ожидал ответа на материал, посланный мною на имя Фракции сессии Верховного Совета СССР в декабре 1940 года, где описывал все извращения, безобразия, имевшие место на следствии, в тюрьме и в лагерях. Это была полностью исписанная общая тетрадь. В ней я прямо писал о виденном и пережитом, сравнивал с романом Фрейтвангера «Семья Опенгейм», ставил вопрос о том, как это коммунисты, заседающие в «тройках», не видя людей, не разговаривая с ними выносят приговоры на лишение свободы 7, 8, 10 и больше лет. Такие не могут быть членами Коммунистической партии, т. к. грубо попирают ленинские принципы, что это явный произвол.
Когда прочитал свое письмо некоторым товарищам по несчастью, то они мне сказали: «Что ты делаешь? Тебя расстреляют за такое письмо!» Я отвечал: «Пускай расстреляют, но пускай там знают, что творится. Сталин, наверное, о таких делах не осведомлен. Будь, что будет».
Наступило 22 июня. Мы лежим на своих матрасах и ожидаем сообщения о подаче вагона. Вместо этого, неожиданно прибегает кто-то из обслуги и кричит: «Братцы, война! Гитлер напал на нас!».
Сердце мое сжалось. Все мои надежды рухнули. Теперь будет не до меня, какой-то заключенной личности контрреволюционера, когда страна предстала перед таким несчастьем, когда уже сегодня льется кровь и гибнут наши люди. Пускай это ненадолго, но жертвы есть жертвы. Теперь надо было ожидать и изменения в худшую сторону и моего положения в лагере.
Война
Итак, на 2-ой день, т. е. 23 июня, меня включили в состав наскоро сколоченной из «контриков» бригады для работы в каменном карьере. «Волчий овраг». Карьер находился от лагеря километров пять, не ближе. Схема производства работ выглядела следующим образом: высота карьеры до 18 метров. Днем ведется бурение, ночью — производят взрывы. Глыбы скалы грузятся в тачку и по трапам доставляются к двум мощным дробилкам. С дробилок тачками в ручную масса перевозится к сортировкам, находившимся на деревянной эстакаде — платформе, к которой подаются вагоны под погрузку готового щебня.
Меня и одного молодого парня поставили подбирать от сортировки щебенку и грузить ее в стоявшие пустые вагоны. «Вот вам две тачки и две лопаты». Одна тачка нагружается, а вторая в это время отвозит щебенку в вагон, зк это время надо успеть отгрести щебенку от сортировки и погрузить тачку. Стояла неимоверная жара. Солнце пекло — невозможно терпеть, не менее 45°. Скинул рубашку, брюки, остался в одних закатанных по колено кальсонах. Обливаюсь потом и до одури гоняю тачку со щебенкой. В вагоне приходится кучки щебня еще разравнивать лопатой. Хочется пить и хоть немного облиться водой, но воды нигде нет. Через какой-нибудь час на руках появились с непривычки волдыри. Рукавиц нет, а ручки тачки шероховатые, трапы старые, местами доски разной толщины. Это отдается на пальцы и вызывает боль. Но что поделаешь? Надо работать.
Моментами я был на грани такого физического ослабления от непривычного перехода к такой тяжелой физической работе — чувствовал, что вот-вот упаду. Скрипел зубами, брал себя в руки и вез тачку дальше, вернее полубежал, т. к. психологически невозможно тачку катить тихим ходом, а тут еще моментами давала о себе знать старая-старая операция. Я сам не понимал, как выдерживал эти первые дни работы в карьере. Но дни шли и организм втягивался в эти новые условия, привыкал. Большой неприятностью было возвращение в лагерь под непрерывным дождем, лившим целую неделю. Под ногами вязкая и жидкая грязь, налипающая теперь уже не на ботинки и лапти, а на какие-то чудовищные чуни из камерной резины, но это лучше, чем мокрые ноги с размоченными, как тряпка, пальцами.
В конце июля или начале августа меня неожиданно вызвали в третий отдел. В чем дело, что им от меня надо? Вошел в кабинет — сидит за столом майор. Не здороваясь, предложил сесть. Достал какую-то папку, открыл ее и про себя начал читать первую страницу. Она мне хорошо видна. На ней много всяких резолюций, написанных и красным цветом, и черным, и синим. Ну думаю, какая-то, наверное, кляуза. Готов к отпору. Теперь я ученый, не новичок. Прочитав эту страницу, отложил папку в сторону. Из другой извлек какой-то печатный бланк, напоминавший протокол допроса.
Это и был протокол допроса. Ну, подумал, начинается история сначала. Майор посмотрел пристально на меня и задал вопрос: «Вы писали что-нибудь в Верховный Совет?» Писал, ответил я. «Тогда вот что: мне необходимы ваши показания по затронутым вопросам в вашем письме, оформить в виде протокола допроса. Факты будете говорить только касающиеся лагерей. Тюрем и следствия не надо, т. к. те работники получили соответствующее наказание, поэтому на них останавливаться незачем. Рассказывайте все по порядку, как было изложено в вашем письме». Каждую страницу я должен был подписывать; протокол получился в несколько страниц. Я был удивлен его спокойному вежливому тону, просто не верилось. Значит, дошла моя рисковая писанина и, очевидно, никаких печальных последствий для меня не принесла.
Когда протокол был закончен, он поинтересовался, где я работаю. Я довольно резко ответил: «Странный вопрос, гражданин начальник, как будто Вы не знаете, где могут работать „контрики“, в создавшихся условиях в связи с войной — только с ломом в руках, или тачки гонять, или лес пилить». Он улыбнулся и заявил: «Вот это вовсе не обязательно. Вы свободны, идите».
Дней через семь меня вызвал нарядчик и объявил, что завтра я выхожу прямо на дробилку в качестве помощника механика карьеры. Я был ошеломлен. Вот это здорово! Неужели тут руки приложил майор? Главный механик — вольнонаемный, симпатичный дядька лет 38–40. Я в несколько дней освоился со своей работой, которая заключалась в наблюдении за работой дробилок и сортировок, техникой безопасности. Бурильные станки находились наверху забоя и не входили в зону оцепления. В подчинение входили рабочие на дробилке, мотористы, слесари по ремонту оборудования и тачек.
Главный механик вскоре дал понять, что не против того, чтобы получить новую телогрейку за определенную мзду. Махорка очень высоко ценилась в лагере. За телогрейку обещал десять печек махорки. Я же знал, что зеки их продают за пять пачек. Такое предложение, если об этом кому-то из них сказать, вызвало бы немедленное согласие на такую сделку.
Лагерь, в котором я оказался представлял из себя часть досчатых бараков, а часть — больших палаток. В одной из таких палаток поместился я. Соседом по нарам (верхним) оказался инженер-электрик, сын какого-то бывшего большого чиновника в Варшаве, который, как ни странно, довольно спокойно относился к тому, что с ним случилось и вот он попросил меня совершить такой товарообмен. Я надел полученную им новую телогрейку, а сверху мою старенькую и в карьере отдал механику. Через день получил десять пачек махорки, которые и отдал «губернатору». Он в свою очередь, за 5 пачек приобрел опять себе новую. Вообще в это время лагерь напоминал собой какой-то торговый центр. Все менялось, все продавалось. Особенно это относилось к вновь прибывающим, которым доброжелатели с самого начала рекомендовали менять все хорошее, что у них есть, т. к. урки все равно отберут. Было несколько не по себе от того, что и я оказался участником этого антиморального товарообмена.
Я в куреве особенно не нуждался, потому что меня им снабжали урки, да-да, урки! Парадокс, но так. Дело в том, что кто-то из них слышал о том, что я хороший рассказчик. И вот как-то передо мной появился красивый молодой парень — кровь с молоком и говорит: «Наши говорят, что ты знаешь много интересных историй, рассказов, так вот, мы просим, чтобы ты чего-нибудь, какую-нибудь байку нам рассказал. Отблагодарим куревом». А я как раз в то время страдал без него, менял свой паек хлеба на 1/4, в лучшем случае на 1/2 пачки махорки. Согласился.