Мур что-то крикнул мне, но я не расслышал. Когда я вцепился в руль рядом с ним, его лицо оказалось всего в футе от меня — и вдруг оно взорвалось фонтаном крови, так что я был буквально забрызган его мозгами. Я, визжа, выпустил руль из рук и когда мне удалось очистить глаза от жуткого месива, барка уже медленно плыла по реке, так как наши люди смогли разобрать весла и мне в последний момент удалось ухватиться за планшир, в смертельном ужасе волочась за ней и крича, чтобы меня втянули на борт.

Должно быть, мы проплыли пару сотен ярдов, прежде чем я вскарабкался на палубу и немного пришел в себя. Первым, кого я увидел, был Уилер, мертвый или умиравший; на шее у него зияла широкая рана, кровь из которой заливала рубашку. Рядом на досках растянулся раненый солдат; тлеющая солома наполняла все вокруг едким дымом, а люди с обоих бортов палили по берегу. Я выглянул через планшир, посмотрев за корму — теперь мы уже плыли почти в полумиле от Сутти-Гат вниз по течению, а большинство барок все еще колыхались на местах своей стоянки, окутанные столбами дыма; река вокруг них была забита людьми, гребущими к берегу. Стрельба вроде бы ослабела, но вспышки мушкетных выстрелов по-прежнему были видны, а время от времени над вершиной дальнего холма появлялась яркая вспышка выстрела тяжелой пушки, и глухой гул разносился над водой. Еще двум баркам за нами, похоже, удалось выбраться на чистую воду, но наша была единственной, которой удалось продолжить движение, так как с полдюжины парней гребли веслами с каждого борта.

Я быстро обдумал создавшееся положение. Итак, мы выбрались, выстрелы мятежников не достигают нас. Уилер — мертвым лежит на палубе, а рядом с ним у планшира лежит Вайберт — глаза закрыты, а обе руки сочатся кровью. Кто-то бредит в агонии и я увидел, что это Тернер, одна нога которого была согнута под невообразимым углом, а вторая плавала в луже крови.

Уайтинг окровавленным привидением цеплялся одной рукой за оттяжку тента, а второй ковырялся в замке карабина. Похоже, командовать на барке было некому. Я заметил за одним из весел Делафосса, за другим — Томпсона, а сержант Грейди, с перевязанной головой, как раз выстрелил по берегу. А затем вдруг, с легким удивлением я обнаружил, что одним из раненых, лежащих на палубе, был Ист — и он умирал.

Не знаю, почему, но я бросился к нему и почувствовал, что пульс еще бьется. Он открыл глаза и посмотрел на меня, а кто-то, стоящий рядом со мной — я так и не понял, кто это был — прохрипел:

—  Пандиранили его на берегу… штыком в спину бедолагу.

Ист узнал меня и попытался что-то сказать, но так и не смог; было видно, как жизнь покидает его глаза. Губы раненого зашевелились и я с трудом расслышал, что он произнес:

— Флэшмен… скажи доктору… я…

Это был конец — он лишь крепко сжал мою руку, а стоящий рядом человек заметил, что на борту вообще нет врача.

— Он не это имел в виду, — сказал я, — он имел в виду другого доктора — директора нашей школы, но тот давно умер.

На губах Иста показалась призрачная улыбка, его ладонь напряглась, а затем вдруг бессильно обмякла в моей — и я неожиданно поймал себя на том, что рыдаю от слез и вспоминаю Рагби, печеный картофель в магазинчике Салли и маленького хромоножку, так трогательно ковыляющего за игроками в Биг-сайд — ведь сам он играть не мог из-за своей хромоты. Я ненавидел этого ублюдка, мальчишкой и взрослым, за его мужество и самодовольную порядочность — но не каждый же день у вас на глазах умирает человек, которого вы знали еще ребенком. Наверное, потому я и плакал, а может — от шока и ужаса после всего, что случилось — не знаю. Но что бы это ни было, я чувствовал это сильнее, сознавая, что сам-то я жив и даже все кости у меня пока целы. [XXXII*]

Память — странная вещь. Стоит вам пройти через нечто дьявольское — например, осаду и сдачу Канпура, Балаклаву и Кабул, Жирные Травы и Исандлвану — как она стремится побыстрее забыть об этом, до тех пор пока не случается новый ужас. К счастью, путешествие в барке почти изгладилось из моей памяти — знаю только, что наше судно было единственным вырвавшимся из Канпура, остальные были разнесены на куски ядрами или сгорели вместе со своими пассажирами — за исключением тех, на которых были женщины и дети. Панди захватили их и перевезли всех женщин и малышей обратно на берег — весь мир знает, что случилось после этого. Хорошо помню лишь несколько деталей нашего путешествия вниз по реке — если вам интересно, Томпсон подробно описал их. Помню, как умер Уайтинг — точнее, помню его уже мертвым — он лежал на носу лодки, очень маленький и бледный. Помню, как резко дернулся руль, плеск воды и треск, когда мы в темноте сели на мель. Помню, как на берегу били барабаны, как Вайберт закусил от боли свой кожаный ремень, когда перевязывали его сломанную руку, помню глухие всплески воды, когда мы опускали за борт мертвые тела и запах плесени от залежалой муки, составлявшей всю нашу еду. После смерти Иста моя память стала ясной и последовательной именно с того момента, как из темноты прилетела огненная стрела и, трепеща, вонзилась в палубу. Мы начали стрелять по смутным фигурам на ближнем берегу и новые пылающие стрелы адским дождем обрушились на барку, пока мы упирались веслами, пытаясь вывести ее на течение, за пределы дальности выстрела. Мы гребли как черти, до тех пор пока вспышки света на берегу не остались у нас далеко за спиной, а вопли и барабанный бой черномазых не замерли вдали. Тогда мы в измождении повалились на палубу и течение понесло нас, выбросив на другую отмель как раз перед рассветом.

На этот раз выбраться на чистую воду не удалось — мы прочно увязли в иле неподалеку от пустынного, поросшего джунглями берега, где не было слышно ничего, кроме криков обезьян и пения птиц в густых зарослях. На противоположном берегу виднелась все та же масса зелени, а коричневая, маслянистая река медленно катила свои воды. По крайней мере, это была мирная картина, что представляло приятное разнообразие.

Вайберт считал, что мы все еще находимся в сотне миль от Аллахабада, и если поведение туземцев, осыпавших нас огненными стрелами, было обычным для этих мест, то большую часть пути нам придется проделать по враждебной территории. На барке нас было около двух дюжин, но едва половина могла стоять на ногах. У нас было мало пороху и пуль и отчаянно не хватало даже муки, не было абсолютно никаких медикаментов, так что вполне вероятно, что если мы не доберемся до безопасных мест достаточно быстро, у половины из раненых начнется гангрена. «Не слишком приятные перспективы», — подумал я, оглядывая наше потрепанное суденышко, с дюжиной раненых, стонущих или безразлично ко всему валяющихся на палубе. Все вокруг было пропитано запахом крови и смерти, так что даже здоровые выглядели изнуренными и пали духом. Я был в лучшем состоянии, чем многие, — мне ведь не пришлось сидеть впроголодь всю осаду — и это снова навело меня на мысль, что неплохо бы мне смыться и попытать счастья добраться до Аллахабада на своих двоих; в конце концов, я опять мог прикинуться туземцем.

Так что, когда мы собрали наш маленький совет, я приготовил себе пути к отступлению — как обычно, тонко. Остальные, конечно же, спорили о том, как бы нам снова вывести барку на течение и двинуться дальше в Аллахабад — и тут я огорошил всех заявлением, что сам вовсе не тороплюсь попасть туда.

— Я согласен, что мы должны снять нашу барку с мели, чтобы вывести на ней раненых, — сказал я, — но остальные из нас, по крайней мере, я сам, должны как можно скорее вернуться в Канпур.

Тут все с недоверием уставились на меня.

— Да ты с ума сошел! — воскликнул Делафосс.

— Так велит мне мой долг! — твердо заявил я. — Когда нам приходилось думать о женщинах и детях, они были нашей основной заботой. Только поэтому мы сдались — не так ли? Ну, а теперь, когда они… погибли или стали пленниками этих мерзавцев — мне больше незачем бежать, — и я обвел всех самым воинственным взглядом, каким только смог. — За эти несколько часов не было достаточно времени, чтобы все обдумать — но теперь, полагаю, я твердо знаю, где хочу находиться, и это место — Канпур.