—  Рам-рам, ^[135]приятель, — произнес я и заставил себя улыбнуться ему. — Удалось ли тебе убить этих свиней больше, чем мне? А чья это кровь? — поинтересовался я, указывая на его тулвар.

— Хи-хи-хи, — затрясся он, пьяно раскачиваясь в седле, — какая кровь? Эта? Чья? — может быть, Кармик-аль-Исмита? — Он помахал лезвием, пьяно гогоча: — Или Хьюитт-сагиба? Най-най-най! ^[136]

— Чья же тогда? — спросил я как можно более сердечно, кладя руку на круп его лошади.

— Сейчас-сейчас, — протянул он, задумчиво осматривая острие, — инструктора верховой езды Лэнгли-сагиба, а? Этого сына вонючей чесоточной собаки, поедающей свинину? Най-най-най! — Он небрежно свесился с седла. — Не Лэнгли. Хи-хи-хи! Он не дождется внуков от своей дочери! Хи-хи-хи!

И я вспомнил, как эта девочка играла в прятки на веранде еще прошлой ночью. Мне пришлось ухватиться за уздечку его лошади, чтобы не упасть, и изо всех сил сжать губы, чтобы с них не сорвалось ужасное проклятие. Я снова быстро окинул взглядом бульвар; ближайшие сипаи все еще находились на порядочном расстоянии от нас.

— Шабаш! — сказал я. — Это был удар настоящего храбреца.

И пока сипай расплывался в улыбке, я поднял свой кольт, тщательно прицелился ему прямо в пах и выстрелил.

Он опрокинулся навзничь, а я вцепился в поводья, чтобы удержать лошадь, пока ее бывший владелец не сполз с седла; на это понадобились считанные секунды. Затем я занял его место, а он растянулся на земле, хрипя в агонии — если повезет, то он будет умирать несколько дней. Я объехал его, рыча от ярости, бросил взгляд на бульвар, на отдаленные темные фигуры, снующие, как демоны, из Дантова «Ада» на фоне пылающего дьявольского пламени, и поскакал на восток, мимо крайних бунгало. Картины и звуки ужаса скоро растаяли у меня за спиной. [XXVII*]

* * *

Одному Богу известно, сколько я проехал в ту ночь — возможно, не так уж и много. Не думаю, что у меня тогда было все в порядке с головой — частью от ужасов, которые довелось увидеть, но гораздо больше из-за мучений, доставляемых мне моей раной, которая чертовски разболелась. Мне казалось, что в моем левом виске зияет широкая дыра и белый жар вливается через нее прямо в мозг; я с трудом мог разглядеть что-либо левым глазом и мучился от страха, что из-за этого удара останусь слепым. Однако я все же соображал, куда мне нужно ехать, — сперва на юго-восток, чтобы обогнуть Мирут, а затем — к юго-западу, пока я на безопасном расстоянии не достигну дороги, ведущей на Дели. Дели означало для меня безопасность, потому что там находился сильный британский гарнизон (по крайней мере, я так думал), а поскольку между Дели и Мирутом был проложен телеграф, я надеялся, что оттуда последует помощь. Тогда я не знал, что этот дурак Хьюитт даже не послал сообщение о бунте в Мируте.

Таким курсом я и следовал, полуослепший от боли, то и дело сбиваясь с пути даже при ярком свете луны, так что время от времени мне приходилось останавливаться, а потом короткими бросками преодолевать открытые пространства. Я медленно продвигался вперед и когда наконец достиг Делийской дороги, то что же я увидел на ней? Две роты сипаев, бодро маршировавших при лунном свете в сомкнутом строю и распевавших на ходу, а хавилдары даже отсчитывали шаг. На секунду мне показалось, что это — помощь из Дели, но тут же до меня дошло, что они идут в другом направлении. Но я был слишком измучен, чтобы думать об этом, и остановил своего пони на обочине. Когда сипаи заметили меня, то с полдюжины из них выбежали из строя, крича, что вот он, солдат из славного Третьего кавалерийского, и засыпали меня приветствиями, пока не заметили кровь на моем лице и мундире. Тогда сипаи помогли мне спуститься с лошади, отерли кровь с головы, дали мне выпить, а затем хавилдарсказал: «Ты уже ни за что не догонишь свой пултансегодня, бхаи. ^[137]Сейчас они, наверное, уже на полпути к Дели», — на что остальные разразились приветственными выкриками, подбрасывая в воздух свои шапки.

— Неужели? — спросил я, теряясь в догадках, какого черта все это значит.

— Да, они, как всегда, первые в каждой стычке, — воскликнул другой сипай, — конечно, у них преимущество — быстрые ноги их лошадей, но и мы тоже будем там!

И они снова начали кричать и смеяться, смуглые лица ухмылялись, глядя на меня, а белые зубы блестели. Даже в моем состоянии я понял, что все это могло означать лишь одно.

— Так значит, Дели тоже пал? — спросил я, и хавилдарответил, что пока нет, но три полка в городе точно восстали и с помощью всего гарнизона Мирута, который спешит им на подмогу, всех сагибовперережут еще до конца дня.

— И это только начало! — приговаривал он, перевязывая мою рану. — Уже скоро — Дели, затем — Агра, Канпур, Джайпур — да и сама Калькутта! Мадрасская армия также поднялась и вдоль всего Большого тракта сагибы загнаны в свои укрепления, как мыши в норы. Весь Север восстал — лежи спокойнее, приятель — еще хватит сагибов для твоего ножа, когда твоя рана затянется. Если можешь ехать, лучше двигай с нами: пойдем одной веселой солдатской компанией, разве что сагибы решатся выслать кавалерию, чтобы пощипать нас.

— Нет-нет, — отказался я, с трудом поднимаясь на ноги, — я поеду дальше, чтобы присоединиться к моему пултану, —несмотря на их возражения я вновь вскарабкался на своего пони.

— Он жаждет крови белых! — завопили сипаи. — Шабаш, со-вар!Но оставь немного, чтобы напиться и нам!

Я прокричал что-то бессвязное, вроде того, что хочу первым нести смерть, и, пока они подбадривали меня криками, с мрачной миной пустил пони рысью вдоль по дороге. Помнится, у некоторых сипаев из других рот, мимо которых я проезжал, на шеях красовались цветочные гирлянды. Я скакал, пока не отдалился от них на достаточное расстояние; голова у меня раскалывалась от боли и раздулась как воздушный шар. Затем я смутно помню, как свернул в лес и рыскал между деревьев, пока не свалился с седла в полном изнеможении.

Когда я пришел в себя — если это можно так назвать — то почувствовал себя очень плохо. Словно в тумане, помню, что было дальше: периоды смутного бреда перемежались мгновениями абсолютно четкого восприятия окружающего, но было чертовски трудно отличить одно от другого. Помнится, однажды я лежал ничком в канаве и пил затхлую воду, а рядом стояла маленькая девочка со своей козой и смотрела на меня — я даже помню, что вокруг рожек козочки была намотана красная нитка. В другой раз я увидел доктора Арнольда, который ехал среди деревьев в огромном тюрбане, крича: «Флэшмен, вы прелюбодействовали с Лакшмибай на первом уроке! Сколько можно повторять вам, сэр, что нельзя заниматься этим после утренней молитвы!» Или Джон Черити Спринг вдруг являлся мне, стоя на четвереньках и крича прямо в ухо: «Amo, amas, amat! ^[138]Втолкуйте ему, доктор! У этого упрямого ублюдка одни только „amo“ на уме! Hae nugae in seria ducent mala! ^[139]О, Боже!» А потом на смену ему возникли морщинистая туземка и костлявый индус с седыми усами. Она держала в руках чатти ^[140]и подносила ее к моему рту — сначала пить было трудно и жидкость казалась холодной, но потом край чашки стал мягким и теплым, а чатти вдруг превратилась в губы миссис Лесли, а в рот мне лилась уже не вода, а кровь и я беззвучно стонал, а вокруг меня кружились в хороводе ухмыляющиеся лица, но вдруг весь мир разлетелся на куски и прогремел голос: «Патрон берется в левую руку, а правый локоть поднимается»… а затем вновь появились старые мужчина и женщина, которые внимательно смотрели на меня, пока я снова не проваливался в темное забытье.

В их хижине я наконец-то и пришел в себя, а рана на моем виске наполовину затянулась. К тому времени я потерял бог знает сколько крови и сил, страшно похудел, обовшивел, ужасно вонял и ослаб, как котенок — но все же голова у меня была достаточно ясная, чтобы помнить, что со мной произошло. К сожалению, как выяснилось, мои мысли насчет того, что делать дальше, не были столь же ясными. Я прикинул, что в горячечном бреду пролежал в этой хижине около трех недель, а возможно, и дольше. Старики ничего не знали о том, что происходит вокруг, и были слишком напуганы — только когда я пришел в себя, мне удалось упросить их узнать новости у кого-нибудь в деревне. Наконец они нашли какого-то дряхлого старика, который, увидев меня, страшно перепугался. Еще бы — мой кавалерийский мундир, снаряжение и грязный вид могли кого угодно убедить в том, что я настоящий бунтовщик. Однако прежде чем старикашка успел выскользнуть за двери, я дрожащей рукой ткнул ему под нос свой револьвер и он обреченно присел рядом со мной, живо что-то бормоча, словно корреспондент Рейтерс, ^[141]а остальное население деревни, трепеща от страха, наблюдало за нами сквозь щели в стенах.