Я лежал, все еще в полубреду, стараясь понять, что же происходит. Это мятеж — сомнений нет — и притом большой. Конечно же, Третий кавалерийский принял в нем участие, и я видел на дороге вооруженных солдат из Двадцатого пехотного. Сипаи, которые случайно спасли меня, были из Одиннадцатого пехотного — значит, поднялся весь гарнизон Мирута. Но где же, дьявол побери, два британских полка? Их лагерь был не более чем в полумиле от места, где я лежал, за бульваром, но несмотря на то что с момента начала мятежа прошло уже два или даже три часа, признаков действий их командования так и не было видно. Я лежал, прислушиваясь к треску выстрелов, отдаленному шуму голосов и гулу разгоравшегося пожара — ни сигналов горна, ни звука команд, ни грохота залпов, ни грома тяжелых орудий. Хьюитт просто не может сидеть сложа руки — и тут меня поразила ужасная мысль: «Неужели их разгромили?» Но нет, даже мятежной толпе не справиться с двумя тысячами дисциплинированных солдат — но почему же, черт побери, все по-прежнему тихо? [XXVI*]

Следуя маршруту, который я запланировал для бегства, я должен был подняться к бульвару и, перейдя через него, проехать к лагерю британской пехоты. Этот путь пролегал мимо бунгало Даффа Мейсона и Макдауэллов, так что я смогу узнать, что там произошло, хотя, несомненно, все белые уже должны были уйти оттуда под защиту британских войск. Поднявшись, я увидел, что горят несколько бунгало к югу от бульвара, а адские крики и выстрелы доносятся из британского квартала дальше к западу — так что уж лучше держаться подальше от этих мест.

Осторожно пробираясь среди деревьев, я наткнулся на узенькую аллейку, ведущую к восточной оконечности бульвара. В сотне ярдов впереди ярко пылали бунгало, а с полдюжины сипаев стояли возле их оград, рассыпая проклятья и время от времени стреляя в бушующий огонь. По другую сторону дороги, под деревом, притаилась кучка слуг и, когда я украдкой подобрался к ним в тени, то услышал, как они плачут и причитают. Это было бунгало хирурга Доусона; когда я поравнялся с ним, то вспомнил, что Доусон как раз заболел оспой, так что он сам, его жена и дети вынуждены были сидеть дома — крыша которого с грохотом и искрами рухнула на остатки обгорелых стен на моих глазах. При мысли об этом у меня закружилась голова и я чуть не потерял сознание — а затем поспешил дальше, прочь от этой дьявольской картины; аллея впереди была пустынна до тех самых пор, пока ее не озарил свет восходящей Луны.

Наше бунгало не горело — но прежде чем я достиг его, мой взгляд упал на веранду дома Кортни, по другую сторону дороги. Там что-то шевелилось — человеческая фигура, пытающаяся подняться. Я настороженно поколебался, а затем все же проскользнул в ворота и вверх по лестнице. Темная фигура на веранде жутко захрипела и вдруг опрокинулась на спину — и я увидел, что это был слуга-туземец, в груди у которого торчал штык. Я замер, но тут его голова приподнялась и он заметил меня. Умирающий попытался приподнять руку, показывая на дом, но вновь обессиленно рухнул, застонав.

Клянусь жизнью, я даже не знаю, что заставило меня войти в дом — и лучше бы я этого не делал. Миссис Кортни лежала мертвой в своем кресле, с головой уткнувшейся в подушку — ее застрелили и добили штыками, а когда я огляделся, то меня вырвало — трое ее детей лежали тут же. Зрелище было душераздирающим: все вокруг напоминало бойню и буквально пропахло кровью. Я повернулся и выбежал, захлебываясь рвотой и бежал без оглядки, пока вдруг не заметил, что стою на веранде Даффа Мейсона.

Кругом все будто вымерло, но я должен был войти, так как мне было известно, что на дне конторки Дафф Мейсон всегда держал кольт с комплектом патронов — и то, и другое мне сейчас нужно было как воздух. Я взглянул на пылающий дом Доусона, однако приближения мятежников не было видно, так что я через раздвижные двери осторожно прошел в холл. И тут я чуть не умер прямо на месте — такой ужас мне пришлось испытать не более двух раз в своей жизни.

Причины этого были очевидны: голова миссис Лесли лежала на столе в холле. Ее тело, почти обнаженное — то самое пухлое, белое тело, которым я наслаждался всего лишь несколько часов назад, — лежало в нескольких футах от стола, обезображенное до неузнаваемости. А у входа в столовую миссис Макдауэлл неестественно изогнулась у косяка, буквально пришпиленная к стене тулваром.В мертвой руке она судорожно сжимала небольшую вазу, цветы из которой рассыпались по полу — я понял, что она пыталась использовать ее в качестве оружия.

Я не знаю, как я нашел револьвер Мейсона, но помню, что позже стоял посреди холла, стараясь не смотреть на весь окружающий меня ужас, и набивал его патронами, ругаясь и подвывая попеременно. Почему — почему, черт побери, они сделали это? — Я поймал себя на том, что бормочу это вслух. Я видел смерть и ужас чаще, чем большинство людей, но это было еще страшнее — это было уже за пределами зверства. Гобинда? Пир-Али? Старый Сардул? Даже Рам Мангал? Они не моглисделать этого — они никогда не поступали так даже со вдовами злейших своих врагов. Но дело было сделано — даже если не ими, то подобными им людьми. Это было дико, бессмысленно, невероятно — но это было, и если я рассказываю вам об этом сейчас, то не для того, чтобы испугать, а чтобы дать вам понять, что происходило в Индии в 1857 году и это было нечто, не виданное ни кем из нас раньше. И никто из нас, даже я, больше никогда не встречался ни с чем подобным.

Вы знаете, что я — чертов трус и негодяй, которого ничем не проймешь — но в этом доме я сделал одну странную вещь. Я не мог себя заставить коснуться миссис Лесли или даже посмотреть на эту ужасную отрубленную голову с кудрявыми рыжими волосами и широко раскрытыми глазами, но прежде чем покинуть бунгало, я подошел к миссис Макдауэлл и, с трудом освободив из ее пальцев вазочку, собрал в нее все цветы. Сперва я хотел поставить их на пол рядом с ней, но вспомнил ее ворчливый шотландский говорок и то, как она презрительно шмыгала носом — и поставил цветы на стол, подложив под вазочку салфетку. Я еще раз оглянулся по сторонам, посмотрев на руины места, которое мои подчиненные сделали лучшим домом в поселке: полированное дерево разбито и исцарапано, лепнина сорвана, скомканный ковер на полу пропитался кровью, прелестный подсвечник, который был гордостью мисс Бланш, небрежно заброшен в угол. Я вышел из этого дома с такой ненавистью, переполнявшей мое сердце, какой я никогда ни до, ни после этого не испытывал. Нужно было что-то делать — и быстро; шансы для этого появились у меня уже через пять минут после того, как я достиг конца аллеи и посмотрел на запад, вдоль бульвара.

В британском квартале все еще гремели выстрелы — интересно, уцелел ли там хоть кто-нибудь из наших? Сколько еще бунгало — сожженных или пока целых — таят в себе ужасы, подобные тем, которые я уже видел? Я не собирался это проверять — и не смел ступить и шагу далее. Горящие дома, воющие толпы, смерть и разрушение — все это было там, передо мной; когда я посмотрел на север, то увидел свет факелов и услышал крики как раз между мной и британским лагерем. Что бы ни собирались далее предпринять Хьюитт, Кармайкл-Смит и прочие — если, конечно, они еще были живы — я решил, что они могут делать это без меня. Все, что мне сейчас хотелось, это выбраться из Мирута и убраться подальше от этого ада как можно быстрее и найти где-нибудь мирное и безопасное местечко, чтобы преклонить мою раненую голову. Но прежде мне нужно было сделать то, чего я хотел больше всего на свете — и случай к этому представился — на бульваре показался силуэт кавалериста, пошатывающегося в седле и заплетающимся языком распевающего пьяные песни. Позади него на фоне отдаленного зарева по бульвару бродили кучки сипаев, к востоку же дорога была абсолютно пуста.

Когда совар подъехал, я вышел на бульвар; в руке у него был окровавленный клинок, на роже — дурацкий звериный оскал, а на плечах — серая куртка Третьего кавалерийского полка. Увидя на мне тот же мундир, он вскрикнул от удивления и натянул поводья.