— Неслыханное, неслыханное. С сотворения мира не было случая, чтобы не приняли гостя, неслыханно… Все сейчас перевернулось… Сейчас даже столпы ислама, и те впадают в неверие. Слыхали о Закире Пансаде?

— А что случилось с почтеннейшим курбаши Закир Пансадом? — встрепенулся Санджар.

— Ну, вы не здешний и всего не знаете, — ответил Безбородый. — Не называйте этого богоотступника почтеннейшим. Он… страшно сказать… сговорился с русскими.

— Что вы сказали? — Санджар уже не жалел о встрече с басмачами. Он постарался воспользоваться откровенностью не в меру болтливого приближенного Кудрат–бия.

Подошел и Курбан. Он встал за спиной Санджара, опираясь на свой и санджаровский карабины, и не сводил глаз с басмачей.

— Да, сговорился, подлец и сын подлеца, с русскими. Взял своих гузарцев и ночью уехал в Регар. Там на базарной площади поклялся на коране, что больше не будет воевать с русскими, отдал оружие и получил разрешение вернуться к себе. Только Закир Пансад не успел и до Денау доехать.

— Почему?

— Его по дороге зарезали. Без шума, без крика. Чик, и готово.

— Воистину так будет со всеми изменниками.

От Санджара не укрылся подозрительный и вместе с тем тревожный взгляд, брошенный при этих словах Безбородым на молчаливых нукеров. Те сидели, как и раньше, спокойные и безразличные, с каменными лицами, ничем не выдавая своих чувств.

Безбородый многозначительно протянул:

— Его высокое достоинство господин парваначи повелел всякого, кто осмелится затеять переговоры с большевиками, сажать на кол или снимать с живого кожу.

— Конечно, конечно, — прозвучал из темноты голос Курбана, — острый кол, проткнувший кишки, отобьет у любого храбреца, будь он даже самим львом, желание сбежать из мусульманского войска.

Санджар поднялся.

— Ну, давайте в дорогу. Прощайте, воины ислама.

Отъехав шагов пятьдесят, Джалалов не без робости заговорил. Он всегда немного робел, когда брался за рискованное и опасное дело. Сейчас он внес предложение, и тут же пожалел, что у него сорвались такие слова.

— А их очень просто… Отсюда видно, как на ладони… Смотрите, какая превосходная мишень.

— Тсс… — зашипел на него Санджар. — Разве здесь только они? Их куча здесь. Они сидят вокруг кишлака под всеми дувалами, чтобы на рассвете кинуться на дехкан. Надо выбираться отсюда подобру–поздорову. Как бы этот Безбородый не раздумал.

— Но почему он не попытался нас задержать?

— Во–первых, он и впрямь поверил, что мы из басмачей, и к тому же из видных, а во–вторых, — завтра его ждет богатая добыча. Он рассчитал так: если мы басмачи, то придется с нами делиться, если не басмачи — кто его знает, чем кончится схватка? Еще встревожишь жителей кишлака, и они сами возьмутся за дубины да вилы.

Посвистав какой–то бодрый мотив, Курбан подвел итог неожиданной встрече с басмачами:

— Проклятый Безбородый, старый Безбородый, поганый Безбородый. Он любого храброго джигита за две копейки продаст, а мудреца за три копейки. Вонючий Безбородый — где только есть плохое, там он ищет и находит…

Когда Санджар со спутниками добрался до комендатуры Регара, было совсем светло, а в кабинете коменданта Кошуба разговаривал с молодым парнем из Джума–базара, где сегодня Безбородый собирал налог. Дехкане просили помощи.

…В первозданном нагромождении скал, холмов, обрывов затерялись мелкие группы всадников. Выцветшие зеленоватые гимнастерки, порыжевшие сбруи и запыленные кони сливались с пестрой расцветкой местности. И только изредка искрой, вспыхнувший под солнечным лучом металл да далекое звонкое ржание коня, почуявшего своего товарища, выдавали движение крупных сил красной конницы, двигавшейся к мазару Идриса Пайгамбара и гигантским серпом охватившей обширные пространства горной страны. На узкой тропинке, вьющейся по головоломной крутизне, вдруг возникали фигуры беспечно мурлыкающих песенку красноармейцев. Они оказывались внезапно среди глыб известняка, обрушившихся во время недавнего горного обвала, ползли, обдирая руки и голени, по острым гребням гранитных хребтов или медленно шагали по серой полыни высохших саев.

Движение не прекращалось и ночью. Но ничто не выдавало его: как и всегда, спокойно теплилось в горах несколько крошечных огоньков — одиноких костров, да прохладный ветер доносил тоскливую песню пастуха.

…Ночь медленно растворилась в тенистых ущельях, когда отряд Кошубы вышел в каменистый сай и двинулся по его жесткому ложу. Местами дождевые потоки проложили глубокие рытвины, усеянные крупной белой галькой, местами шли, насколько хватал глаз, ровные, покрытые сухой травой глинистые площадки.

Едва только показалось над вершинами Гиссара солнце, как стало нестерпимо душно.

— Вот как!.. — почти про себя заметил Джалалов.

— Что как? — сказал Кошуба. Он почти непрерывно брался за бинокль, пытливо изучая местность.

— Да вон там — чинары, мазар и та плотина…

— А–а!

Кошуба с полуслова понял, что хотел сказать Джалалов. Ему была известна история хакима денауского, в неистребимой злобе разрушившего плотину и оставившего несколько кишлаков без воды, без жизни.

Неожиданно пригнувшись к терпко пахнущей потом шее коня, Кошуба ахнул как–то по своему, и конь, задорно тряхнув головой, полным карьером помчался по твердой лысой луговине. За ним с оживленными возгласами кинулись Джалалов, Курбан и несколько конников.

Вихрем пролетели они вдоль обрыва, внизу которого белел вспененный поток, перемахнули боковой неглубокий овражек, проскочили голову разрушенной, развороченной плотины и на полном скаку осадили коней в тени чинар у кирпичного здания гробницы строителя арыков.

Поразительная перемена! Жара сразу же исчезла. Среди могучих белых стволов чинаров, подпирающих гигантский шатер густой, плотной листвы, прохладно; пахнет сыростью и прелью. Высоко, под самыми небесами, мелодично посвистывают иволги. Заливаются трелью соловьи.

Тут забудешь сразу, что живешь в знойной Азии, что только что в белой галечной пустыне тебя к земле давила весомая, тяжелая духота…

Кошуба сорвал с головы фуражку и подставил разгоряченный лоб струйкам прохладного ветерка.

— Ого, — пробормотал вдруг комбриг, — мы, оказывается, здесь не одни.

Два пожилых человека в пышных чалмах, спугнутые неожиданным появлением всадников, вскочили с корней могучих деревьев, где они расположились в холодке, и, подхватив полы белых халатов, кинулись к пролому дувала, сложенного из обломков скалы.

— Стой, назад! — крикнул Кошуба. Почтенные богомольцы замерли на месте.

— Ну, ну, — чуть усмехнувшись сурово сказал комбриг, — кто такие? — Он легко спрыгнул с коня. — Что здесь делаете?

— Сжалься, милостивый господин, — загнусавил чалмоносец постарше и потолще. — Сжалься! Мы только ничтожные рабы, нищие монахи, возносящие молитвы к престолу…

— Знаю, знаю, — оборвал монаха Кошуба, пристально разглядывая его упитанное лицо с шелковистой черной бородкой, — вижу… Немножко молитесь боженьке, немножко обираете темный народ, немножко шпионите за Красной Армией…

Чалмоносцы сложили руки на груди и, униженно кланяясь, забормотали:

— О, мы только мирные шейхи. В нас нет вины и на перечное зернышко…

Их глаза блудливо бегали по сторонам, переходя с немногочисленной группы бойцов Кошубы на темную зелень сада, раскинувшегося позади здания мазара. С удивлением и надеждой они взглядывали на темную толпу дехкан, медленно приближавшуюся в облаке пыли по раскаленному каменистому ложу сая.

Желая оттянуть время, монахи гнусавили:

— Помилуйте! Мы только собиратели милостыни, мы умоляем всевышнего смилостивиться над несчастными отступниками, которых коснулась карающая длань за их непочтение, за пренебрежение обычаями отцов!

Голоса монахов все повышались, лица становились наглее. Теперь они уж не столько умоляли, сколько взывали к чьему–то заступничеству.

— И что вы за люди! Как можете вы столь дерзновенно врываться под сень священной обители и прерывать молитвенный покой сего места?..